Дина Рубина - Всегда, всегда? (сборник)
– Драстыйтэ, товарищи, драстыйтэ!
Когда из машины вслед за милиционером вылез Сорокин в наручниках, он и глазом не моргнул. Значит, успел, стервец, загнать вещи барышникам.
– Вот ему продал, – спокойно кивнул Сорокин.
И тут айсберг взорвался.
– Бродаг ты! Сволишь! – Он то подступал к Сорокину так близко, что, казалось, притрет того к «попугаю» своим огромным животом, то отскакивал назад, ко мне.
Он плевался, хватался за сердце, грозил Сорокину кулаком и вообще был великолепен.
– Ты зачем брешишъ, бродаг! Ты верно скажи! Ты правда скажи! У меня, товарищ началник, давлений высокий, мне так перживат из-за этот сволишь нельзя!
– Да хватит тебе прыгать, – негромко и скучно сказал Сорокин. – Об твою морду прикуривать можно.
Пока, не жалея своего здоровья, Юсуф-ака разыгрывал представление, из синей его будочки выскочил мальчишка лет десяти и побежал в сторону цветочных рядов.
– Самиг, – сказал я милиционеру, – ну-ка, проводи мальчика.
За цветочными рядами здесь ежедневно собирался небольшой толчок – продавались поношенные вещи, старушки стояли с вязаными детскими чепчиками и носочками. Мальчик мог побежать в сторону толчка совсем не зря. И действительно, минут через десять Самиг привел высокую черную старуху с огромной, набитой до отказа сумкой. Старуха останавливалась на каждом шагу и отчаянно материла Самига. Увидев ее, Юсуф-ака сник и разом перестал жаловаться на высокое давление. В сумке у старухи обнаружилась кофта Рафиковой жены и две хрустальные вазы. Третью старуха успела загнать за шестьдесят рублей…
Словно очнувшись, Сорокин оторвал взгляд от стены:
– Так что, Саша, к концу катим?
– Да, Юра. Скоро составлю обвинительное заключение. Я ведь, собственно, сегодня приехал, только чтобы узнать – кто этот второй с тобой был, алкаш тот?
– Ой, Саша, и охота тебе сто раз об одно колотиться! – весело воскликнул он. – Я тебе как брату родному – не знаю, говорю! Первый раз видел. Алкаш и алкаш. В долю вошел. Тихий такой, глазки масленые. Может, покуривает чего нехорошего, не знаю… Ме-едленный такой, снулый…
– Что, и не называл себя, для знакомства?
Сорокин взглянул прямо в глаза мне, открыто, искренне:
– Да называл вроде, я не помню. Толик, что ли… или Боря…
И продолжал смотреть в глаза.
– Ну, ладно, – я закрыл «дело».
– Что новенького, Саша?
– В каком смысле? – спросил я.
– В глобальном. Что новенького в мире… в литературе, например. Что «Иностранка» печатает?
Я подпер голову кулаком и взглянул на него с любопытством.
– В «Иностранке» новая повесть Маркеса.
– А что Маркес!.. – Он пожал плечами. – Все с ума посходили. Маркес, Маркес! Этнографический писатель. Этнография плюс патология. Если хочешь знать, у Амаду есть вещи в сто раз значительнее.
Он сидел в непринужденной позе, рассуждал о прозе Амаду и стряхивал на пол камеры пепел с сигареты – руки у него были сильные, большие, красивой лепки. Я перевел взгляд с его рук на стены, крашенные темно-зеленой краской, на зарешеченное окошко под потолком и даже головой тряхнул – таким нелепым показался мне этот разговор здесь.
– Так теперь когда тебя ждать, Саша?
– В среду, наверное…
– В среду, да? В среду… Долго… – Он вздохнул, поскреб короткую щетину на затылке и с хрустом потянулся.
Я вышел в коридор и крикнул прогуливающейся Наташе, чтоб забрала Сорокина.
На дворе старая кляча Изольда все так же стояла, смиренно потупившись и вяло дергая хвостом.
– Сахару нет, – сказал я ей. – Забыл привезти. Сигаретой же тебя не угостишь.
Изольда переступила с ноги на ногу и отвернула морду.
Я сидел и ждал автобуса на крашеной лавочке, в тени под старым ясенем. Я всегда сидел здесь после допросов. Посидишь так, посмотришь, как по крыше тюрьмы прыгает живая птичка, – и глядишь, отпустит тебя немного, пройдет это странное отупение, онемение души.
«Этнография плюс патология», – вспомнил я.
«Дед прав, – подумал я, – мне нужно устраиваться юристом в какой-нибудь пищеторг, для пущей сохранности моей нежной души… Гришка выбил бы из этого Сорокина все, что нужно».
Было пасмурно, небо набухало, как тесто в кастрюле, – вот-вот вывалится через край.
* * *Сегодня я оставался дежурить. Вечером, после комсомольского собрания, мы с Григорием заперли сундук с «вещдоками», потом заперли кабинет и пошли по нашему длинному коридору. Здесь мы должны были расстаться, мне лежал путь в дежурку, а Григорию – в лоно семьи. Но он вдруг придержал меня за плечо и сказал:
– Сань, пошли поужинаем в «Ветерке»?
Можно было бы изобразить удивление по поводу ужина в «Ветерке», в то время как дома Григория сейчас наверняка дожидаются какие-нибудь голубцы или борщ. Но я удивления изображать не стал. Потому что, наверное, наступил сегодня момент, когда Гришку «приперло». Это уже несколько раз на моей памяти случалось, и тогда мы с ним шли ужинать в «Ветерок», и брали там выпивку, и сидели долго, до закрытия.
– Гриш, мне же сегодня дежурить.
– Мы недолго, хрыч, – сказал он и сжал крепко мое плечо. – Ты успеешь. А? – Круто, видимо, его прижало…
И мы пошли в «Ветерок».
Сели за столик почти у двери, подальше от эстрады, потому что по опыту знали, что через часок-полтора сюда нагрянет ухватистое трио с хорошо сохранившейся бабушкой-солисткой, которая будет оглушительно страдать в микрофон, и тогда уже ни поговорить, ни послушать друг друга…
Мы заказали по сто водки, салат и бифштексы, потому что у нас негусто было в этот вечер – у меня трешка да у Гриши пятерка с мелочью. Официантка записала заказ тонким карандашом в блокнот, как какая-нибудь юная журналистка, и метнулась дальше вдоль столиков.
Гриша не торопился. Мы закурили, поговорили о Сорокине.
– Гришка, – спросил я, – а отчего Сорокин такой веселый, такой спокойный сейчас? Не то что в первые дни…
– А ты посмотри получше, не тянется ли за ним какое-нибудь дельце поинтересней.
– Что ты, не похоже! – возразил я. – Мне и так тошно делается каждый раз, когда уезжаю от него. Неплохой ведь парень, умный, думающий. В десанте служил. Видел, какой здоровый?
– Видел, видел твоего десантника… Здоровый… Такой прихлопнет приемчиком, какому его обучили, и с приветом. Советую: покопайся. Он не зря так повеселел, твой десантник.
Официантка принесла заказ, и мы сразу рассчитались.
– Эх, – сказал Григорий, забрасывая в карман рубашки оставшуюся мелочь, – буду я когда-нибудь богатым или нет?
– Знаешь, мне недавно взятку совали, – вспомнил я. – Толстая такая тетка, в парике, на Ломоносова похожа. Вызвала в коридор и сует мне конверт. Сынок у нее задержан, понимаешь, с анашой в правом ботинке. Ну вот, сует она мне конвертик, а я, вместо того чтобы сказать ей: «Трам-тара-рам, сучья тетенька, пошла ты со своими вонючими купюрами к такой-перетакой матери», стою, как болванчик механический, и долдоню казенным голосом: «Вы оскорбляете достоинство советского следователя».
