Елена Катишонок - Свет в окне
– Я сделала аборт.
Вот и все.
Сказала. Без надрыва, без слез – очень спокойно; именно так, как собиралась. Как репетировала, поправила себя Настя и поморщилась. От себя не скроешь: репетировать начала с того самого дня, как вернулась от родителей, да-да, и поехала с Зинкой в больницу по этому самому делу. Тогда, наверное, и пришла в голову эта мысль, пришла и крепко внедрилась.
Но ведь я хотела по-честному, чтобы все по-людски, разве нет? Давно могла бы сказать: мол, тошнит меня, и вообще… Не понимает – уточнить, что значит «вообще». Нет; ничего этого не говорила – давала ему шанс, и не один, самому сообразить. Конечно, если бы познакомился тогда с родителями, может, оно пошло бы скорее. Да только никуда оно не «шло» вообще, Зинка тыщу раз права – все они одинаковы: поматросят и бросят, а мне что, «перспективную тему» допахать, сделать диплом – и на болото? Большое спасибо; ешьте сами с волосами. Я не Ирэн – двенадцать лет ждать дураков нет. Да и то: Ирэн-то ждала, будучи замужем за своим Сомсом, а за углом уже молодой Джолион топтался.
Тем более в следующем году переводческая практика. Тут рядом скандинавские страны – английский, между прочим, международный язык, а что ее ждет на болоте? В лучшем случае возьмут преподавать английский в ту же школу, будем коллегами с Валентиной Петровной: «Здравствуй, Кузнецова! Ты по “Саге о Форсайтах” защищалась?» – «Меня зовут Анастасия Сергеевна». И не улыбаться этой мымре ни за какие коврижки.
Ладно; размечталась. Главное – сказала. И ко всем вопросам была готова – отрепетировала так, что от зубов отскакивало. Любой мужик стал бы доскребываться:
«Когда?» – «Когда к родителям ездила, ты еще не мог маму оставить, помнишь?»
«Зачем?» – «А что мне было делать, милый, – мы ведь не расписаны…»
«Почему мне не сказала?» – «Сразу не поняла, а потом времени не было: затянула. Да и растерялась я: вдруг из общаги попрут…»
Да мало ли какие вопросы может задать.
А только никаких вопросов не было.
Не было и – Настена почувствовала – не будет. Он стоял и молчал, а сколько времени прошло, Настя не знала. На нее напал какой-то озноб, хотя холода не чувствовала, просто дрожала всем телом. Он шагнул вперед, сгреб ее обеими руками, уткнулся в челку губами и сказал: «Девочка моя… Бедная моя девочка».
И вот тогда захотелось провалиться сквозь землю, рассыпаться в прах, исчезнуть. Хорошо бы так и сделать, и пускай больше ничего не будет. Или перевести дух и честно сказать: «Прости, я все выдумала: ничего этого не было, никакого аборта», но как раз этого-то и нельзя было говорить. Поздно. Вперед, Настена, мосты сожжены.
Именно вперед, чтобы не встречаться с ним взглядом. Она пробормотала: «Замерзла я дико», схватила Карла за руку и потащила наверх. Загадала: если будет сидеть дежурная, то ничего хорошего у них не получится. Чушь, конечно; при чем тут дежурная? Однако дежурной не было – горела лампа, стоял пустой стул, а на столике лежало пестрое вязанье, и спицы были воинственно вонзены в клубок.
И хотя в комнате было тепло, озноб не проходил, но это было хорошо, потому что началась суета с поисками свитера, сверху она накинула бабулин платок, и все это метание по комнате позволяло не смотреть ему в глаза. Он заставил ее забраться с ногами на кровать и набросил на ноги пальто.
Не помнила даже, когда в первый раз посмотрела в глаза, но, наверное, потому и не помнила, что стало можно это сделать. Теперь не обернешь все в дурную шутку, поздно; мосты сгорели дотла, воздух пропитан гарью и вяло дымятся опоры.
Воздух был пропитан ложью, и с этой ложью теперь нужно жить.
…Девчонки в цехе обсуждали другой вариант: фиктивный брак. Мол, прописка в городе обеспечена, «а потом развестись – и вася». Настя не верила: что, найдется идиот, который вот так, за красивые глаза, поделится своей жилплощадью? Над ней с удовольствием посмеялись: кому нужны красивые глаза? – Капусту гони. Пошли истории, одна другой невероятнее, о каких-то девчонках, приехавших с башлями прямо из «сельской местности – и сразу в дамках», хотя что за девчонки, из какой такой «сельской местности» и с какими башлями, никто, как бывает в подобных случаях, конкретно не знал. А хоть бы и знали, что толку?.. Тем более что денег нет и не предвидится – суммы назывались неопределенные, но неизменно астрономические. Только новыми, разумеется. Но главное, что Насте нужна была не только прописка, а муж с пропиской. И не просто муж с пропиской, а надежный муж. Вроде Сомса или, на худой конец, Анатолия, только чтоб не такой страшненький и не беззубый. Хотя Сомса никак страшненьким не назовешь, и почему там Ирэн содрогалась от отвращения, убей не понять: зажралась. А ей нужен муж надежный, да; и можно даже помечтать, чтоб – любящий.
Так вот, пожалуйста – все эти качества в одном Карле Лункансе. Разве что практичности не хватает, так это пока семьи нет, а как семья появится, так будет не до «вагончиков», придется вкалывать. Можно было только голову ломать, как его занесло на танцы в заводской клуб на ее, Настюхино, счастье. Такой клевый чувак, инженер и почти Жерар Филип. И квартира просторная, ребенку места хватит… в разумное время, конечно. Они будут счастливы, как Зинка со своим Толяном. Или еще счастливей. А не возьми Настена это в свои руки, он бы не мычал и не телился еще год, если не все два. Нет, кто-то должен был сделать первый шаг. Он сам еще спасибо скажет.
За что – за ложь?
А хоть бы и так – он никогда о ней не узнает! Как Сомс был на седьмом небе от счастья, когда Ирэн согласилась выйти за него. Сначала водила за нос: отказывала-отказывала, содрогалась-содрогалась, а потом вдруг «уступила». Вот интересно, почему? Она-то не в общаге жила, и какое-никакое состояние от папаши-профессора оставалось, и собой красавица такая, что весь Лондон оборачивался. Между тем Ирэн, пока содрогалась да тренькала на пианино, трезво прикинула, что надежнее Сомса ей никого не найти; потому и «уступила». Жила с ним, как у Христа за пазухой, а на мужа – ноль внимания, фунт презрения: гулять не пойду, потому что Босини обещал зайти в гости, и вообще у меня голова болит. При этом ни в чем отказа не знала: платье один раз уже надето – значит, больше никуда не годится; Сомсову дядюшке можно похвастаться бриллиантами, которые Сомс подарил, и перед ним же, Сомсом, спокойно запереть дверь спальни. И никто не задавался вопросом, почему Ирэн, такая нежная и трепетная, вышла за него, да и до Сомса не сразу дошло. Думал: мол, я люблю – и она оценит, полюбит, привяжется. Никому, между прочим, не позволял вмешиваться в свои дела, переживал по-тихому. Дескать, моя жена и моя жизнь, а больше никого это не касается.
