Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
— Без свадьбы время проволочим. — Грибоедовская цитата исчерпывающе выразила собой все необходимые смыслы, и я невольно прицокнул про себя: небездарны были фамусовские дочки! Каждая по-своему, но обе. — Так и чего ты хочешь? — выдержав новую паузу, произнесла затем Ира.
— Хочу с ними связаться.
— И что? В глаза им посмотреть?
— Нет, в морду дать, — сказал я.
Что-что, а это действительно соответствовало моему желанию.
Ира снова засмеялась.
— И Ларке тоже?
— Нет, сначала Арнольду. А дальше — смотря по обстоятельствам.
— А вообще Ларке бы тоже хорошо. — В голосе ее прозвучала мечтательность.
— Что это ты так?
— Потому что из-за нее мы расстались, — повторила она.
О Боже! Я потрясенно понял, что она всерьез. Что она и в самом деле жалеет, что мы расстались. Но ей же богу, мне совсем не хотелось никакой реанимации прошлого! И отнюдь не только потому, что я был женат. Отнюдь не только потому.
— Что ты молчишь, — сказала Ира, не дождавшись от меня ответа. — Что ты такое там подумал? Записывай их телефон.
Выйдя замуж, Лариса уехала недалеко от родительского дома. Они с Арнольдом обитали все в тех же арбатских переулках, и дом их даже был похож на тот, где в свою пору приходилось бывать мне.
Арнольд, открыв мне дверь, в своей обычной манере не поздоровался, стоял, молча смотрел на меня, и смотрел так, будто я был неким неодушевленным предметом, непонятно как и почему имеющим человеческий облик. Лариса, выскользнувшая ко мне из-за его плеча, напротив, так и светилась приветливостью и даже сделала попытку расцеловаться, а когда я отстранился, изобразила на лице обиду:
— Ты что? Так к старым друзьям?
Обида, возможно, была вполне искренней.
— Вот я и пришел выяснить, кто кому друг и товарищ, а кто гусь и свинья, — ответил я ей.
— А вот давайте-ка без хамства с моей женой! — подал голос Арнольд. Особенно учитывая, что пришли к нам в дом!
У, чего мне стоило не въехать ему в челюсть прямо тут же, прямо тотчас. Я употребил на это такое усилие воли — затраченной энергии хватило бы срыть небольшую гору.
— Очень ваш дом был мне нужен, — изошло из меня — то, что осталось во мне после того, как я срыл гору.
— Нодя! — глянув на Арнольда через плечо, повысила голос Лариса, и тот, уже раскрывший рот, чтобы продолжить свою отповедь, вмиг прикусил язык. Напомнив мне собаку, на которую прикрикнул хозяин. — Саня имеет право обижаться, — глядя уже на меня, продолжила Лариса. — Ты это прекрасно знаешь. Проходи, Саня, что мы стоим на пороге.
Похоже, иметь дело мне предстояло с ней.
— Пойдем, посмотришь, как мы живем, — взяла Лариса меня под руку, увлекая в глубину квартиры.
Нельзя сказать, что мне это было безынтересно, — я подчинился.
Что мне неинтересно — это вспоминать сейчас обстановку квартиры. Ну, спальня, ну, гостиная… видно, что патронов не пожалели — в смысле, денег, потратили презренного металла столько, сколько просила душа. Но что у меня до сих пор стоит перед глазами — это кабинет Арнольда. То был именно кабинет, не студия, но его можно было бы назвать и студией. Тут стоял и белый кабинетный рояль, только, в отличие от обшарпанного рояля в доме Ульяна и Нины, так и сверкавший всеми своими свежеотполированными плоскостями, и синтезатор сбоку от рояля, и стол с компьютером и конверторами, и журавли микрофонов на стойках… Какое-то болезненное чувство шевельнулось во мне, когда я увидел кабинет Арнольда, только в тот момент я не мог отдать себе отчета — что это за чувство.
Водя по квартире, Лариса все продолжала держать меня под руку и время от времени, что-нибудь говоря, тесно прижималась ко мне, словно бы того требовали произносимые ею слова, — точно так при сдаче клипа, прощаясь, она задержала свою руку в моей дольше, чем следовало. Я помню и ты тоже не забывай, значила эта ее рука тогда, и что, как не то же самое, значило ее прижимавшееся ко мне бедро?
На ней было яркое, оранжево-желто-красное платье, так подходящее к этому теплому осеннему дню, о нем можно было бы сказать «артистическое», если бы не сдержанная простота его кроя; в этом-то противоречии расцветки и кроя и был весь его шарм: Манон Леско и монашка в одном флаконе.
Под руку меня, впрочем, держала только Манон Леско.
Но черт побери, неужели она хотела навязать мне роль шевалье де Гриё?
Арнольд уныло таскал себя за нами, и в какой-то момент мне стало его жалко. Он и в самом деле напоминал собаку, полностью подвластную настроению и желаниям своего хозяина.
Однако я не позволил этому чувству овладеть собой. Арнольд был вор, и с какой стати мне было жалеть его?
— Ладно, — сказал я, освобождая себя от Ларисиных рук. — Где мы обоснуемся? Я здесь не со светским визитом.
— На кухне! — воскликнула Лариса. И даже прихлопнула в ладоши. — У меня все приготовлено для кофе. Две минуты — и будет в чашках. У, какой я кофе варю! Кофе, да? — взглянула она на меня, и в том, как взглянула, опять было напоминание: недурной был тогда кофе?
Она связывала меня; она говорила всем своим поведением, что мы сообщники, у нас есть тайна, не известная Арнольду, и эта тайна меня обязывает, я не вправе вести себя так, будто ее между нами не существует.
Но с какой, с какой стати я должен был простить им воровство?
И когда мы оказались на кухне, не дожидаясь кофе, я сказал:
— Что, Нодя, — специально называя его так, как называла Лариса — пусть знает! — будешь утверждать, что невинен передо мной, аки младенец?!
С «Нодей» я попал в точку — Арнольда так всего и перекосило.
— В чем я перед вами виноват, в чем?! — закричал он — весь негодование оскорбленной безгрешности. — В том, что вам показалось, будто бы это похоже на вашу мелодию? Вам показалось, а я виноват? Да если б не Лара, вас бы здесь не было! Я бы с вами и разговаривать не стал!
Тут уже испепелявшее меня бешенство вымахнуло наружу гудящим языком пламени.
— В морду ты, что ли, хочешь? А то мне легче в морду, чем разговаривать!
Арнольд, только я проговорил «в морду», отшатнулся от меня. Было такое ощущение, я лишь сказал — а он уже ощутил у себя на лице удар.
— Нодя! — повернулась к нам от шипящей паром хромированной зверюги по производству кофе Манон Леско. — Что ты из себя строишь? Что, вокруг дураки совсем?
Арнольд пометался глазами, молча переступил с ноги на ногу и послушно опустился на ближайший от него табурет.
— Сань! — обратилась между тем ко мне Лариса. — Ты так здорово тогда мне тот клип выправил! Просто потрясающе!
Ух, она была хитра. Она была не просто Манон Леско, она была лиса, Лиса Патрикеевна. Садиться с ней вместе ловить рыбку было опасно.
— Да, клип я тебе выправил, — ответил я ей. — Только почему-то в авторах меня не оказалось.
— Ой! — воскликнула Лариса. — Ну ты же все-таки только монтировал!
— Но эту песню, на которую новый клип снят, все же я написал, не кто другой.
На этих словах я глянул на Арнольда.
Собака в его глазах вскочила на все четыре лапы, оскалила зубы и зарычала, но, вспомнив полученный от хозяина нагоняй, тут же смолкла и вновь опустилась на пол.
— Да, это правда, — произнесла Лариса с таким видом, словно развернула над головой некое невидимое знамя. — Это твоя песня.
Арнольд сверкнул на нее быстрым взглядом и тотчас погасил его.
— Раз моя, — сказал я, — то и мое имя должно быть.
Теперь Лариса не ответила. И теперь позволил себе подать голос Арнольд:
— Так бывает! Мелодия — одного, аранжировка — другого, и ставят имя только кого-нибудь из двоих.
— Аранжировщика, конечно, да?
— И аранжировщика, — не моргнув, ответствовал мне Арнольд.
Лариса все продолжала молчать. Лиса Патрикеевна решила, что, если волчий хвост немного прихватит к проруби, это пойдет серому охотнику за рыбкой на пользу.
— Не заправляй мне, падло, арапа! — Я, в свою очередь, решил, что нечего мне церемониться, время назвать Арнольда так, как он того заслуживает. — Одно из двух: или мое имя, или никакого клипа в эфире. И вообще из репертуара вон.
Лиса Патрикеевна почувствовала, что настала пора ей снова мести хвостом.
— Мальчики, кофе готов! Готов-готов-готов, — застрекотала она от плюющейся кофейной пеной хромированной зверюги. — Саня, ты помнишь мой кофе?
Она снова напоминала мне о нашей тайне, она говорила мне так, что я и Арнольд — это одно, а мы с ней — это другое, и уж мы-то с ней должны поладить.
— Давай твой кофе, — сказал я.
Чашки на столе уже стояли, держа наизготовку в блюдцах под собой холодное оружие ложечек, раскрытая сахарница сияла горкой рафинированного белого пороха, — полутора минут хватило, чтобы рассесться, получить в чашки по боевому заряду и, обжегшись, снять пробу. Кофе хромированная зверюга варила отменный.
