Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя
— Не разнеживайся, кума, потом труднее будет встать, до ночи успеем две лесинки приволочь, пойдем- пойдем!
Настя плашмя валилась на сундук, свесив на пол руку.
— До ночи! — кричала она возмущенно, не открывая глаз. — Уже ночь на дворе, Сашка! Ты же конь, а не баба, где ж мне за тобой угнаться, ты ж не забывай, я на десять годов тебя старше.
Сашка и не забывала и давала куме чуть полежать. Но недолго. Она знала, как Настю поднять — не уговорами, а шутками.
— Знаешь, что про тебя кум говорил?
При упоминании о крестном Настя оживала, распахивала в потолок глаза.
— Моя, говорил, Настена такая валяка, такая валяка, чуть отвернешься, она уже хлоп — и лежит, если б бригадир не гнал на работу, она бы весь день на печке пролежала.
— Вот как вы меня с кумом обговаривали! — Настя резко подхватывалась и охала от боли.
Жалко ее, у нее после стройки все кости болели. Никогда Анюта не догадывалась, что ее мамка такая хитрая. Чтобы Настю взбодрить, надо было хоть разок помянуть ее Федотыча, и потом уже всю дорогу до леса Настя без умолку ругала его и заодно куму, а мамка только посмеивалась и подливала масла в огонь.
— Куманек мой дорогой, да лучше ж его нет человека, другая б его на руках носила, недаром он частенько говаривал — у хорошего мужа и чулинда жена.
— Чего ж он тогда, золотой твой куманек, тридцать лет с чулиндой прожил и не сыскал себе добрую женку, или не позарился никто? — как стог сена полыхала Настя.
— Любовь зла, кума, полюбишь и Настю Вардёпу.
Крестная с ожесточением набрасывала веревку на бревно и тянула за троих. Анюта быстро поняла эту игру и помогала матери, подбадривая крестную разговорами. Странная это была пара — крестный и крестная. Сколько помнила их Анюта, они всегда спорили, ругались, а то и дрались. Но все про них говорили, что «они очень дружненько живут». Где ж дружненько, удивлялась Анюта. Настя так допекала крестного, что он, проклиная свою неудавшуюся жизнь, уходил к братьям в Козловку. Уходил навсегда, но к вечеру возвращался. Иной раз мамка мирить кумовьев, но чаще всего она опаздывала.
— Они уже сидят-посиживают рядышком, две дружечки, ужинают и разговоры ведут, — смеялась она, вернувшись от соседей.
Два года не видела Настя своего Федотыча и вдруг стала впадать в печать и напевала, сидя на лежанке: скучаю я, наверное, к смерти.
— Конечно, ты заскучала, — соглашалась мамка. — Не на кого тебе поворчать, не на ком досаду согнать.
И они начинали разговаривать о крестном. Этими разговорами Настя и питала свою душеньку. Как-то она пожаловалась Анюте на куму:
— Твоя мамка чумовая совсем меня замотала, я едва дыхаю, кажный день в лес гоняет, кажинный день, я уже одной ногой там…
Крестная не верила, что они к осени построятся, хорошо, если сруб успеют поставить. А рамы, а двери, а стекло, где все это взять, на какие деньги? А раз так, зачем жилы рвать? Можно еще год перебедовать в землянке, дождаться мужиков. Сестренки звали ее жить к себе в Прилепы. С родней ей было бы легче, беззаботней, но почему-то Настя не шла к родне, а жила с кумой и крестницей. Сестренки ее были бабы нудные и плаксивые, у них только одни разговоры — вспоминать старые беды и загадывать новые, разнюнятся, расплывутся, как квашни. Настя всегда возвращалась от них в слезах и потом несколько дней болела. То ли дело кума, вот уж кто не давал Насте «скучать». Кума над нею насмешничала и нахваливала своего дорого куманька. Настя просто на глазах здоровела от этих шуток- прибауток и жить без них не могла. И терпела, когда на нее покрикивали и гнали в лес.
Анюта с Витькой любили эти ночные походы. Луна еще только собиралась всходить, но снег излучал скудный, белесый свет, и они без труда находили протоптанные тропки и колею от саней. Ночной лес встречал их настороженно и просто цепенел от настиных криков и ругани. Анюта испуганно оглядывалась вокруг. Вот-вот появятся из самой глухой чащи Лесовой или Лесовиха и сделают Насте выговор за то, что нарушает лесной покой.
— До чего же шумливая баба, эта Настя Вардепа! — сердито скажет белый, как лунь, старичок Лесовой. — Поглядите, всех перебудила. Вот уж я повожу ее по лесу, до красных искр в глазах повожу.
Тишины и днем в лесу хватает, но зимней ночью в лесу царит такой дремучий, нерушимый покой, что оторопь берет: ни одна ветка не шелохнется, ни птица не вскрикнет, и когда снег скрипнет под ногой, сердце испуганно екает. Ни за что не пошла бы Анюта ночью в лес одна. Но никто не выходил из-за елок, не грозил Насте. И водит Лесовой заблудших только летом, иной раз по два-три дня водит по знакомым местам, а выйти человек не может, пока сам Лесовой его не отпустит. И Настю однажды водило, так что Лесовой ее знает.
Крестная с мамкой перебрасывали веревки через плечо и отправлялись в обратный путь. Анюта с Витькой подталкивали бревна палками. Сказка закончилась, осталась одна работа. Настя еще немного покричала, но скоро запыхалась и угомонилась. Сколько они так перетаскали волоком бревен, со счету сбились. Потом, когда поставили коров на ферме, в лес стали ходить только днем. Но днем уже не так было, совсем обыкновенно. К весне весь двор был загроможден лесом. Мать ходила и пересчитывала бревна, шевеля губами. Еще снег не сошел, а на нее уже лихорадка напала — и разговоры и думы только об одном — о доме. Строителей раз, два и обчелся, да и те деды. Они и фундамент до осени не осилят, не то что стены. Как-то перебирали на дворе кирпичи.
— Ты чего такая смурная, кума? — поглядывала на нее Настя.
— Толока соберу! — грозилась мамка.
Настя только посмеялась. На толока надо угощение приготовить народу, хоть самое немудрящее, но с мясом, и обязательно — по рюмочке. И они стали вспоминать, как раньше косили и дружно строились толоком, и какие были богатые толоки в дни их молодости! Приходит воскресенье, звали к себе толоком косить. А вдовы только толоком и косили. Готовили угощение, придут человек шесть мужиков, за день все скосят, а вечером для них ставили столы во дворе и гуляли. Песни на всю деревню слыхать. Народ уже знал: где это песни орут, а это у Гришаковых толоки. И строились толоком. Соберутся на стройку человек двадцать-тридцать, туча! Барана резали на такие толоки. Зато глядишь: два-три воскресенья — и хата стоит.
— Давайте, давайте толоки! — обрадовалась Анюта.
Мамка вздохнула: ладно, продам что-нибудь, снесу на базар на станцию, бабулечкин шушун, валенки можно, а, Насть? И тут Настя им хитренько подмигнула.
— Ну, по рюмочке-то мы найдем, зернышек чуток на ферме украду, такую загну самогоночку!
Мамка заохала и руками замахала — ни за что, никакого воровства, лучше бабкино льняное полотно на базар отнести. Но мысль уже пала Насте на ум, и сколько кума ее ни стращала, она все равно сделала по-своему. Крестная и до войны гнала самогонку, и многие у них в деревне умели гнать из картошки и бураков. Какая свадьба или поминки без самогонки? Ближе к весне случилось у них радостное событие — вернулся один из Дониных братьев. Отлежался в госпитале после тяжелого ранения, и его отпустили насовсем, комиссовали. По этому случаю Доня быстро затерла самогонки. И их тоже пригласили на праздник. Настя попробовала угощение — и потеряла покой. Ей и себе захотелось так сделать, вдруг вернется Федотыч, чтоб всегда стояла в запасе бутылочка. Настя напросилась к Домне в баню и исчезла на всю ночь.
У Дони была чуть ли не единственная баня в деревне. Еще осенью она сказала — нет, я так жить не могу, и заставила батьку вырыть еще одну землянку. Быстро слепили там каменку, вмазали котел из старой бани и стали мыться. Они тоже в очередь с Гришаковыми топили эту баню, приносили свои дрова и воду таскали из речки. Но очень скоро баню приспособили не только для мытья, но и для других дел. По ночам вились над нею таинственные дымки, а утром, крадучись, возвращалась довольная Настя, прижимая к груди укутанное ведро. Давала попробовать куме. Кума морщилась. Угощали стариков-помощников. Дед Устин, бывало, откушает стопочку — и просияет.
— И как они эту гадость пьют? — смеялась мать.
— С удовольствием! Натуральный продукт, ничего постороннего, — хвалила свою продукцию Настя. — Погляди, как старички потрусили в лес, в охотку, как на праздник, и лесинки нам свалят, и дрова попилят. Но я их баловать не стану, каждый день они у меня угощения не дождутся, не-е…
Весной привезли и поставили на ферме элитных быков. Говорили, издалека, из Германии везли. Уж и тряслись над этими быками. Не дай бог что случится, под суд за них пойдешь. И кормили этих иностранцев, не то, что колхозных буренок, — чистым овсом. Но как водится, еще на пути этот овес где подмочили, где сгноили… Тут же погнали баб этот овес перебирать: какой получше — быкам, совсем гнилой и негодный на радость колхозникам списали и выдали по триста граммов на трудодни. К тому времени многие подобрали последнюю муку, жили на одной картошке. Кто подсушил зерно, смолол на самодельной мельнице и испек лепешки напополам с мякиной. Кто просто распарил в печке.
