Георгий Осипов - Конец января в Карфагене
Глафира, при его очевидной скованности и предрассудках, обладает чутьем, понимает и любит то, что никому не надо, умеет убедить другого, не без пользы для себя. Но какие это деньги? Разве обладать такими качествами плохо? Хотелось бы посмотреть, что бы из него вышло на Западе? Вдруг оттуда вылезло что-то… Дело в том, что мы кое о чем договорились заранее. В смысле любителей эрзаца и дешевки. Поэтому я и стою на крыльце своего подъезда, задумчиво покручивая успевшие отрасти за три месяца волосы на затылке.
Глафира сидел дома, он был предупрежден, что я веду к нему клиента. На улице месяц май, утро ветреное и солнечное. Путь лежит мимо треста ресторанов и кафе. Это двухэтажный особнячок с выпуклым балкончиком с узорчатой оградой. Дальше школа, где учитель истории мог сказать ученику, если тот занимался на уроке посторонними вещами: «Ты что, мой пультрет рисуешь?» Вот бы за ним понаблюдать. Такие люди меня всегда интересуют. Если человек умеет родить диковинное, некрасивое слово, и главное, вовремя его произнести, этот человек сильнее тех авторов, у кого выходит книга за книгой. Это как украшения на теле, если нарисовано, тогда хочется их рассматривать — отвлекает. А у живого человека так, бородавки какие-то, блёсны.
Юношу, идущего со мной в гости к Глафире, интересовали как раз «пультреты» самых общеизвестных ансамблей. Обувь на нем была по сезону, импортная и чистая. Не из тех, что пугает с полок в магазине. Такие коры надо еще достать. И выбрать. Дело к середине 70-х, и клеить скотчем к стене левые фотки вместо фирменных плакатов уже считается несолидно. По крайней мере, я внушаю эту мысль всем, кого можно убедить.
«Ты думаешь, это баба? — Глафира говорил полушепотом, словно перед нами лежат чертежи, а мы оба сотрудники закрытого КБ. — Я сам думал, что баба. А это чувак!»
Подоконник в подъезде, за пыльным стеклом черно извиваются ветви акаций. Два фраера — на одном штаны из бархата, другой — в леопардовых. Плюс, раскинув руки с выбритыми подмышками, вопиющий содомит в позе фигуриста. И комбинезон такой же, впереди на молнии. Tiger B. Smith. Они висят в моей комнате уже полгода, и никто не возмущается. «Мы знакомы целый год и две недели, ты ни разу не сказала мне: люблю» — поет югослав Джордже Марьянович. Восемь минут под инкубом — пьеса группы Tiger B. Smith так и называется From Hell. Оттуда. Зловещий фрагмент чего-то незваного. Такое на каждом углу не послушаешь. Воображение рисует звездолет-крематорий — заводскую трубу, набитую черным дымом, и герметические отсеки, где спрессованное, покорно дышит живое топливо этой адской машины. Освоение космоса служит силам зла.
Как должно выглядеть место, откуда взлетал этот чудовищный снаряд? From Hell. Лёва Шульц что-то бормочет про другую картинку, на которой «трое дяденек», он понижает голос, чтобы самому себя не слышать: «в жопу стояка». Но это не Tiger B. Smith, а фото из коллекции Вадюшиного папы. Дьявольская альтернатива — нехуй шептать и стесняться. Делайте музыку громче и выполняйте, что давно задумали, без стеснения. Пока силы зла собираются с силами, чтобы организовать новую катастрофу…
Кроме учителя истории меня интересует еще один старик. Он живет в Глафирином дворе. Ходит в грязновато-сером плаще, из-под которого видны короткие светлые брюки. Говорят, во Львове он был артистом оперетты. Но те, кто говорят, сами с ним ни разу лично не разговаривали, только слышали, как он напевает какие-то странные фрагменты, озираясь на стены двора-колодца и черноту голых ветвей, воздетых к нему в ожидании корабля-крематория, которому рано или поздно придется подзаправиться, верно?
Глафира открыл дверь с улыбкой. За эти два года он повзрослел еще больше. Что-то среднее между Галичем и Омар Шарифом. Зеркало висит на прежнем месте, под ним стиральная машина. Зеркало с надписью: «Аркадию от семьи Гланц». Ф-но раскрыто почти всегда. Но сегодня крышка опущена. Шульц глумится — инструмент прокатный, своего Козак Фирота не имеет. Пару раз Глафира играл и пел при мне Maybe I’m a Leo. По-моему, очень близко к оригиналу.
Скинув туфли, мы проходим в комнату. У широкого окна стоят «Юпитер» и «Днепр-11». Это орудия Глафириной наебаловки. Он частенько (последнее время практически всегда) переписывает с пленки на пленку, а говорит, что с пластов. Человек внимательный может расслышать щелчок в том месте, где Глафире приходится переворачивать катушку. Думаю, не стоит подробно описывать все эти, в общем-то, безобидные хитрости. Уловки, сходящие с рук, если к ним привыкнуть, перестают влиять на человеческую натуру отрицательно, куда бы вы ни ходили — в бассейн, синагогу, или вовсе никуда.
Прокатное ф-но занимало часть стены: от окна — к тумбочке с телефоном. Рядом с тумбочкой стоял диван, по нему предусмотрительно были разложены материалы, от которых Глафира рано или поздно надеется избавиться. Отдельно в папке с бантиком листы журналов, информации минимум, в основном картинки. Глафира всё потрошит и кромсает без стеснения. Это обличает его наивную, незрелую мелочность. Вася Картавый, тоже жадный человек, однако Popfoto продает целиком, не мелочится. Потому что год рождения Васи 1951-й, а Глафиры — 1955-й. Оба сравнительно молодые люди, но какая огромная разница. У Василия совсем другие тревоги, совсем иные химеры подмигивают ему из-за колонок, пока в динамиках тихонько цыкает то, что пишется на фирменный маг.
Глафира вполне уловил, чем следует козырять. Вкратце я успел объяснить по телефону, что собой представляет паренек, которого я приведу. Разговор происходил на фоне скандала, в трубке слышалось, как возмущается Глафирин отец. Между прочим, в прошлом, сразу послед войны это был дамский портной номер один, по мнению моей бабушки.
«Вова, никаких драконов, элис куперов со сверлом в жопе и этого, пассивного… Бови. Стиль — строго индейский, зеленояровскеий. Вова, это — рог. Но рог башлевитый. По его идее экзотика — это «Земля Санникова». Ему нужны усы, очки, кучеряшки и пряжки. Он не созрел для глэмрока. Здесь нужны индейские патлы Винетуи «Гранд Фанк». Не пугай его, мальчик отстает лет на пять».
И действительно, несовременность способна искажать вкусы и представления до психоделических пределов. Недаром «белочка» посещает намеченную жертву, когда та трезва. Эти «отстающие» действуют разлагающе и на тех, кто старается шагать в ногу со временем. Купер ввинчивает себе даже не сверло, а какую-то извилистую сосульку. Но я бы не стал оставлять себе именно этот «пультрет». У этого артиста огромная голова молдавской матери-одиночки. Она меня раздражает.
Глафира не то чтобы жаловался Шульцу, скорее недоумевает, что заставляет меня принимать участие в этих мелких гешефтах. «Гарик вполне может работать самостоятельно» и т. д. Как мне было ему объяснить, что любопытство выше денег? Люди готовы платить за порнографию, а я готов жертвовать прибылью ради людей. Мне нравится рассматривать только дозволенные вещи. Как только это запретят специальным законом, я тут же переключаюсь на что-нибудь другое.
Пока нас не было, Глафира прислонил к спинке дивана огромные фотопортреты Slade и Steppenwolf. Это были самодельные снимки, увеличенные до состояния крупнозернистости в каком-то, должно быть, припадке. «Слейд», естественно, с пальцами, а «Степпенвулф» — с черепами.
В папку паренек даже заглядывать не стал. Он сразу впился глазами из-под челки в бутафорские черепа, приставленные к закатному горизонту симметрично, как вазы в серванте у предков. Мне было видно, как дрожат его пушистые ресницы. Он качнул плечами, вполне юношескими, они подчеркивали узость его талии, стянутой офицерским ремнем. Плавает. А я не умею. При нашей действительности где он может увидеть такие черепа? На столбах «не влезай — убьет» и фуражках эсэсовцев. Явное не то. Размеры не те. Я начал краснеть оттого, что меня возбуждают совсем другие вещи. И плечи, и талия, и ресницы этого интернатовца не имеют к ним никакого отношения.
Время шло. Ради драматизма Глафира выключил музыку. Что-то играло, когда мы вошли. «Будет брать?» — беззвучно спрашивал хищный загривок. «Должен взять», — подсказывало мое ничем не объяснимое присутствие при этой глупейшей сделке. За окнами шумели листвой деревья, шум усиливался. Неожиданно налетел ветер, и сквозняком распахнуло дверь в последнюю комнату не очень просторной квартиры. Туда меня ни разу не приглашали. Я успел увидеть Глафирину гордость — огромный фотопортрет Deep Purple. Заросшие, немодные на вид. Кто-то из них как всегда был в шляпе.
— А это фир… они фирменные? — тихо спросил молодой человек.
И тут Глафира пошел на риск ради хохмы:
— Да… делает… одна фирма, — вымолвил он, не спеша, оставляя возможность обратить все в шутку, и подмигнул мне в конце фразы, почти как Сичкин.
Однако клиенту было уже все равно, чье это производство.
