Барбара Квик - Девственницы Вивальди
— Довольно! Стыдитесь! Отпустите ее!
Сестра Лаура поднялась с колен, а настоятельница поставила мне ногу на плечо, так что мне пришлось остаться лежать на холодном мраморном полу. Я видела, как она водит факелом, рассматривая лица столпившихся вокруг.
— Ясно, — наконец вымолвила настоятельница, затем перекрестилась и повторила: — Ясно.
Сестра Лаура пояснила свистящим шепотом:
— Она была на канале, в гондоле.
— Целовалась с любовником! — добавила свою порцию желчи Ла Бефана.
— Он мне не любовник! — выкрикнула я, но меня никто не услышал, потому что все вокруг разом загомонили.
Настоятельница властно призвала к молчанию. К этому времени на балюстрадах верхних этажей замигали огоньки свечей; воспитанницы перегибались через перила, любопытствуя, что происходит. В небольшом круге света нас было трое — сестра Лаура, Ла Бефана и я; мы все дышали тяжело и тряслись, словно в лихорадке.
— Ты поступила бесчестно! Ты опозорила весь наш ospedale! — При этих словах настоятельница сделала широкий жест, как бы обводя им все заведение. Затем она велела сестре Лауре: — Оставьте нас!
Та пыталась что-то возразить, но настоятельница жестко повторила:
— Сейчас же, немедленно!
Она приблизила огонь к лицу Ла Бефаны:
— Вам требуется врачебная помощь?
Ла Бефана утерла нос, поглядела на полосы крови и слизи на тыльной стороне руки и медленно покачала головой. В неверном свете факелов мне вдруг почудилось, что Менегина улыбается.
— Тогда идемте со мной. — Настоятельница убрала ногу с моего плеча. — Вы обе.
Меня обступили с двух сторон и повели. Отсветы факела ложились на каменные стены приюта, на каменный пол под ногами, и мне казалось, что мы все находимся внутри склепа. Никогда еще мне не доводилось испытывать подобной злости и отвращения. Настоятельница зычным голосом выкрикнула: «Всем ложиться спать — живо!» — но воспитанницы и наставницы в ночных сорочках не уходили, они смотрели на нас сверху — я чувствовала, как меня буравят глазами и слышала шепотки за спиной.
Последний из коридоров, ведущий прямо к кабинету настоятельницы, тянулся бесконечно, и я уже решила, что мы вечно будем тащиться по нему под глумливыми взглядами всего ospedale, чтобы обитательницы приюта смогли как следует насладиться зрелищем.
Наконец мы дошли до кабинета. Настоятельница попросила Ла Бефану подождать снаружи и прикрыла за нами двери. Она вставила факел в держатель на стене и с тяжким вздохом села за свой рабочий стол.
— Я не предлагаю вам садиться, синьорина, — вымолвила она с абсолютным бесстрастием, — потому что разговор у нас с вами будет очень коротким. Слушайте внимательно.
Я и так была вся внимание, хоть и чувствовала, что у меня все поджилки трясутся.
— С сегодняшнего дня вы лишаетесь места в coro и переводитесь в comun. Теперь вы будете работать на мыловарне — это подходящее место для особы, запятнавшей себя бесчестием. Ваш инструмент, то есть скрипка, на которой вы играли, отныне переходит в собственность Бернардины.
Я больше была не в силах сдерживать свои чувства — лицо у меня сморщилось, и из глаз хлынули слезы.
— Маэстра Менегина! — позвала настоятельница.
Ла Бефана, несмотря на кровавые полосы на щеках, всем своим тошнотворным видом источала удовлетворение от происходящего.
— Пожалуйста, немедленно отведите ее в прачечную и проследите, чтобы ей там выделили место в спальне.
В завершение разговора настоятельница обернулась ко мне:
— Я буду молиться за тебя, Анна Мария. Я буду просить, чтобы ты вновь встала на путь истинный.
Она неотступно наблюдала, пока Ла Бефана связывала мне руки обрывком веревки. Затем Менегина подтолкнула меня в спину, побуждая идти вперед.
Мы спустились в недра ospedale и долго петляли по подземным коридорам, добираясь до помещений comun. Я старалась держаться от Ла Бефаны как можно дальше, но веревка был слишком коротка, и я все время чувствовала рядом ее гнилое дыхание и слышала за спиной приглушенное ворчание. Запястья от веревки саднили, и я все время ощущала неприятный холодок в пояснице — мне все казалось, что Менегина вот-вот пнет меня сзади.
Тем не менее она меня не пнула, а просто сдала с рук на руки синьоре Дзуане, управляющей прачечной, которая была сильно не в духе оттого, что ее разбудили раньше времени. Ла Бефана ограничилась напоследок тем, что покачала головой и, по обыкновению мерзко улыбнувшись, прошипела, обращаясь неизвестно к кому: «Что мать, что дочь».
Мыловарение — это отвратительный каторжный труд, требующий предельной старательности, но при этом ничуть не обременительный для ума. Он дает возможность прокручивать в голове все самые безысходные мысли и вновь и вновь переживать самые мучительные обрывки прошлого. Я вспоминала, как страстно я стремилась к новой жизни — и вот мое желание удовлетворено. Моя новая жизнь столь отличалась от прежней, что, совершая в ней шаг за шагом, я едва узнавала самое себя.
Моей первой работой на мыловарне стало приготовление щелока. Для этого нужно было высыпать в воду белую золу, собранную в печах и каминах по всему ospedale, и потом тщательно перемешивать раствор. Дополнительная корзинка дров, пожалованная приютским правлением, всегда служила вожделенным знаком отличия для любой участницы coro. Играй как следует, и тебе будет теплее в сырые и холодные ночи зимой и весной. Служанки Пьеты выгребают эти призраки чьего-то престижа, эти останки веселых, уютных огней в ведра и потом сносят вниз, в помещения прачечной. Тут золу смешивают с дождевой водой и говяжьим жиром, а потом превращают в мыло.
К концу первого дня работы я была припорошена белым ничуть не меньше помощника парикмахера, который по утрам в воскресенье разносит заказы дворянам, таская стойку с готовыми напудренными париками. Мои пальцы — те самые пальчики, которые совсем недавно извлекали из скрипки чудесную музыку, — стали бледно-серыми, словно у мертвеца.
Несмотря ни на что, я изо всех сил сохраняла в себе музыку живой. Сначала я выбирала произведение, восстанавливала его целиком в памяти и прослушивала в уме много раз, пока не начинала слышать его во всей полноте. Затем переходила к своей партии, стремясь одновременно и слышать ее, и видеть нотную запись. Я представляла себе каждый звук, извлекаемый из моей скрипки — вернее, некогда моей, а теперь служащей Бернардине. Я не слишком застревала на мыслях о Бернардине, потому что каждый раз чувствовала болезненный приступ зависти оттого, что она играет, как прежде, а мне все вокруг твердит, что никогда больше я не возьму в руки скрипку. Досконально разобравшись со своей партией, я переходила к другим инструментам и проделывала в отношении них точно такую же скрупулезную работу. Для меня это было нелегкой задачей — иногда на восстановление всего лишь нескольких тактов уходили целые часы.
Все это время я занималась просеиванием золы, выбирая из ведер непрогоревшие кусочки угля. Затем следовало взобраться по лесенке к краю высоченной бочки и черпаком пересыпать просеянную золу в ядовитый раствор. Пепел летал в воздухе, набиваясь мне в глаза и волосы. У днища бочки располагалась затычка; мне приходилось также время от времени отцеживать размокший зольный осадок от бурой щелочной жидкости, следя, чтобы она не попала на руку.
Вот точно так же я просеивала в памяти звуки, отыскивала верные ноты, которым теперь, будь на то моя воля, уделила бы куда больше внимания. Каждая забытая нота жгла меня сожалением столь же едким, как щелок. Раньше мне ни разу не приходилось до такой степени сосредоточивать свое внимание на различных партиях, исполняемых другими оркестрантами. Только теперь я приходила к осознанию, сколько мастерства требуется, чтобы свести их воедино, — и как все они вместе создают творение куда более величественное, чем каждый по отдельности.
В то время я как никогда понимала Вивальди. Я вспоминала, как мы с Джульеттой прятались в ризнице и наблюдали, как он сочиняет музыку. Мы молча передразнивали его ужасные гримасы, а потом в дортуаре от смеха по полу катались.
Теперь же мне хотелось увидеть его и сказать, что я поняла — Христос действительно стоял перед ним, а ангелы нашептывали мелодии ему в уши.
Пока просеиваешь и насыпаешь в бочку золу, ничто не мешает предаваться мыслям о музыке. Совсем другое дело — огромный чан со смесью жира и щелока, поставленный на огонь; тут требуется предельная сосредоточенность. Когда меня поставили перемешивать массу в чане, я думала только о том, как не дать ей вскипеть и разбрызгаться во все стороны. Полоумная девушка по имени Мария-Бьянка, которую поставили учить меня новому ремеслу, толковала, что «пузырики говорят», когда мыло готово и его можно проверять.
Действительно, на поверхность мыльной массы поднимались пузыри; они держались какое-то время, а потом с треском лопались. Стоило мне один раз зазеваться, и раскаленная капля щелока мигом разъела кожу на руке. Теперь все мое внимание без остатка было приковано к работе, словно со мной говорили не «пузырики», а сам Господь Бог.
