Александр Чуманов - Три птицы на одной ветке
Хорошо, что на противоположной стороне улицы вдруг объявился полисмен, и сразу исконные хозяева континента отхлынули как ни в чем не бывало, а блюститель посмотрел на Эльвиру с осуждением, отчего она мгновенно стушевалась — в ней мигом проснулась генетическая боязнь власти, действительно роднящая ее с аборигенами.
Между тем австралийский «коп» — или как их тут обзывают, надо спросить у Софочки — скорей всего, поглядел на Эльвиру безо всяких чувств, а просто — как на предмет общественного порядка…
А еще в этом письме Эльвира делилась впечатлениями об океанском купании, уверяла, что вода в Индийском океане отличается от воды Черного моря полным отсутствием запаха мочи, хотя общее наслаждение несколько омрачается страхом перед акулами, которых полно в здешних местах, и одну даже удалось видеть, правда, она была неживая и лежала на песке со вспоротым брюхом, а вокруг толпилось несколько зевак, к числу которых без колебаний примкнула и наша героиня.
Акула была не особо велика, хотя размер пасти имела достаточный, чтобы запросто откусить человеку что-нибудь, а потрясло Эльвиру зрелище одного предмета, извлеченного из желудка, не знающего гастритов. Это была жестяная табличка с надписью на русском языке: «Работать здесь!», которая сразу на всю глубину разбередила ностальгическое чувство: «До чего же велика наша страна!»
Хотя в акульем животе вообще-то с такой же вероятностью мог оказаться предмет, скажем, исландского происхождения, и это бы не означало ничего помимо того, что на тридцатом градусе южной широты в океанических водах можно обнаружить практически любую человеческую дрянь.
Мужик, убивший акулу и делавший теперь маленький бизнес на желающих с ней сфотографироваться, горделиво подбоченясь, стоял рядом и охотно отвечал на любые вопросы. Конечно, Эльвире очень хотелось выпросить у отважного зверобоя эту табличку, выполненную неизвестным художником по заказу неизвестного инженера по технике безопасности, увезти ее в Россию и там всем показывать, но она не посмела заговорить с чужим мужчиной — дочь была поблизости, но больше из-за того, что победитель акул наверняка бы заломил за предмет российской собственности непомерную цену. Они тут все поголовно такие…
Помимо письма, в конверте содержались пляжные фотографии, на которых растелешились две российские бабенции, смотревшиеся, впрочем, на фоне австралийских бабенций не лучше и не хуже, но Джон в плавках отсутствовал, значит, был за фоторепортера, значит, зря обижалась на него Эльвира в одном из прошлых писем, вечно у нас так, чуть что — сразу обида…
После пляжа в тот день была у них культурная программа. Эльвиру знакомили с театральной жизнью города Перта — она едва высидела до конца некий мюзикл под открытым небом, который был только тем хорош, что убедительно демонстрировал примитивизм пертской культуры в сравнении с екатеринбургской. Эльвира еще как человек, претендующий под настроение на объективность, осторожно заметила, что, может, этот мюзикл лишь досадная случайность, но Софочка отозвалась категорично, что прозвучало невероятно: «Брось, мама, не надо, все верно, никакого искусства здесь нет, профессиональная, как говорят у вас, труппа — только одна, и ты ее сейчас видела».
И все же письмо заканчивалось так: «Мы с Софьей не можем вынести друг друга больше пятнадцати минут, впрочем, об этом, кажется, я уже писала. Только бы не прогневить эту стерву, только бы обратный билет в руки получить, но для этого надо стиснуть зубы, которые остались, и все перетерпеть.
И перспективы у меня — только бы не сглазить — прекрасные. У Софочки, соответственно, наоборот. Заканчивается контракт, новую работу все еще не предложили, думаю, что и не предложат, и я тогда свободна, как журавль, которых здесь много, но они, как и я, как и Софка, европейцы по рождению и австралийского гражданства не имеют. Так нам, в отличие от Софки, его и даром не надо!..
Но как же больно будет расставаться с внуком. Боже, я это уже ощущаю всем нутром! Легче, наверное, расстаться с жизнью. Зачем я только сюда вообще приезжала…»
37.После этого, пожалуй, прошло около месяца, писем больше ни от кого не приходило, так что Алевтина Никаноровна привычно довольствовалась перечитыванием старых вперемешку с телесериалами, которые тоже начали уже повторяться, кочуя с канала на канал.
И повторялись, конечно же, встречи с внучатым племянником, который теперь всегда предупреждал о своем очередном визите по телефону да и так названивал часто. Он вообще уже ходил к бабале, как домой, очень любезно здоровался с соседями, что в большом городе как бы и не принято, но нарушитель этого правила был всем, тем не менее, приятен.
Помимо этого, Саня помогал охотно соседям во всяких мелочах, требующих мускульной силы и юношеской ловкости — соседи-то в основном тоже были пенсионерами, — само собой, и у Алевтины Никаноровны перечинил все, что не требовало большой квалификации. При этом от бабушкиного глаза не ускользнуло то обстоятельство, что про внука никак не скажешь — «мастер, золотые руки», что заботы его вызваны не столько врожденной хозяйственностью, сколько стремлением убедить бабушку в наличии такой хозяйственности в дополнение к продемонстрированным ранее достоинствам.
До конца службы Александру оставалось месяца три-четыре, а он, похоже, ощущал себя уже почти партикулярным человеком — Алевтина Никаноровна прежде никогда не слышала, чтобы служба в российской армии была столь вольготным делом, но давно она уже за внука не тревожилась — раз ходит, стало быть, есть такая возможность. Более того, ему теперь даже изредка звонили из части, если вдруг возникала в нем какая-то срочная надобность, но она ни разу не видела, чтобы такой звонок парня обеспокоил. Наоборот, сколько раз бывало, что солдат отдавал по телефону необходимые распоряжения — кому и что про него наврать — и преспокойно «гостил» дальше.
А еще он как-то обмолвился, что с военным начальством у него особые отношения, однако уточнять не стал, дав Алевтине Никаноровне новый повод для размышлений, в процессе которых она пришла к заключению, что, значит, и там, на службе, «наш пострел везде поспел», хотя при желании можно выразиться и по-другому. Подобный сорт людей вообще-то никогда бабушке не нравился, но он умел, особенно в теперешнюю эпоху, добиваться больших целей…
В дверь позвонили посредине дня. Это было не Сашкино время. Алевтина Никаноровна и Билька только-только с прогулки пришли, отобедали да настроились отдыхать. И вдруг принесло кого-то. Соседям, должно быть, приспичило.
И бабушка с Билькой решили сделать вид, что они еще не вернулись. Может — уйдут. Но там, за дверью, наоборот, зазвенели ключами. И Билька сорвался с постели, как наскипидаренный, залаял фальцетом, что случалось с ним лишь в моменты наибольшего волнения.
А бабушка все медлила, все думала не о том, наверное — растерялась. Она думала об Александре, который уже не раз говорил, что надо заказать дубликаты ключей, мало ли что может с бабушкой случиться, и тогда хоть спасателей вызывай. Он говорил, что дело можно провернуть за два часа, и бабушка с ним соглашалась, но сама тянула, потому как мнилось ей — вот завладеет солдатик ключами, и будет окончательно ликвидирована некая важная граница, и получится с ее стороны как бы полная, безоговорочная капитуляция.
— Элька! — наконец пронзила Алевтину Никаноровну единственно логичная догадка, почему-то сразу не пришедшая на ум, — это же Элька, лягушка-путешественница прилетела!
Бабушка чуть было не спрыгнула с кровати, да вовремя опомнилась — наживать болезнь на несколько недель было бы несвоевременным, — она встала медленно, а все же проворней, чем обычно, но дверь уже без ее содействия поддалась.
— Мама, мамочка, как же я счастлива тебя видеть, мы никогда-никогда больше не расстанемся, правда, мамочка, никогда больше! — И слезы, копившиеся в недрах Эльвиры сто пятьдесят девять дней и ночей, хлынули на свободу неудержимым потоком, и если бы она их там не расходовала более-менее регулярно, они, вне всякого сомнения, затопили бы всю квартиру.
— Ладно, ладно, не реви, дурочка, все позади! — так сказала Эльвире мать да еще неуклюже провела шершавой ладонью по волосам. Кажется, ее глаза тоже были на мокром месте. — Ну-ну, прекращай давай, вернулась, и слава Богу, денег у тебя накопилось уйма, богачка ты теперь, можешь зубы вставлять, не пропадем, доченька!.. И ты прекращай скакать, морда собачья, а то все фанфурики с тумбочки попадали… Да раздевайся же, проходи, коли приехала, питать тебя буду, супчик, наверное, еще не остыл, хороший супчик, с курицей, с картошкой да капусткой, конечно, гадючинки в нем нет, но уж не обессудь, мы люди простые, куда нам до них, буржуинов австралийских!..
И Эльвира уняла слезы, разделась, кинула двадцатикилограммовый баул посреди прихожей, наскоро умылась хлорированной водичкой, из ванной вышла без малейших признаков макияжа, отчего у матери сердце враз зашлось — какая же дочка-то старая, господи, почти такая же старая, как я, мы с ней две одинокие, никому не нужные старухи, а вся разница — я умру чуть раньше, она — чуть позже, а то и наоборот, если придет расплата за многолетнюю «в/п», только это — не дай бог, этого произойти ни в коем случае не должно…
