Борис Евсеев - Романчик
Я и молчала. Да только как поехала в двадцать пятом году в Москву, как увидела портрет Володькин поясной, еще раз в обморок упала. Чуть в Москве твоей, Борюня, навеки не осталась. Увидала на портрете чучело под именем Ленин – и упала. А потом себе думаю: как же, думаю, чучело это управляло всеми нами?! Как?
Вот и смекай теперь: чучело мы все любили, чучелу поклонялись, чучела – пока оно бегало – боялись, чучелом божились. А в Мавзолее, может статься, и совсем другое чучело лежит. А эти твои дураки-ссиденты с чучелом воюют и борются. А чего с им воевать? Забыть его надо, забыть! Да вот не могу. И ты тоже не сможешь…
Ну, как бы там ни было – расплакалась я тогда, в двадцать пятом, и снова пожалела Володьку Ржавенького. Как же, думаю, он на Страшном-то Суде предстанет? В виде кого? В виде чучела или все-таки в виде бывшего правителя? Ума не приложу…
Мне тоже стало жаль человека, так сильно, по рассказам Бу-бу, походившего на вождя революции. И хотя я понимал: это всего лишь предчувствие дальнейшего бальзамирования вождя создало в голове у Бу-бу такой рассказ о мертвом правителе – в рассказ этот почему-то верилось.
Я прочистил горло и глянул на Авика. Я даже начал заранее улыбаться, предчувствуя насмешки остроумного моего приятеля.
Но Авик отчего-то резко нахмурился и сказал:
– Завтра же едем в Уфу.
– Ты че, сдурел, Авик?
– Едем в Уфу! – нажал Автандил. – Там у меня в архиве знакомая работает. Пока ты рассказывал, я вспомнил: я уже один раз похожую историю слышал. Про чучело. Да ты, ёханды-блоханды, хоть понимаешь, что мы с тобой целый мир можем этим открытием перевернуть? На путь истинный его наставить?
– Зачем наставлять мир, Авик? Да и не наставишь его…
– Слушай, я же тебе говорил: я бывший вербовщик. Не сексот, не «кирпич». Я преподавал в академии Дзержинского!
– Ты говорил. Да только брешешь ты все, Авик. Ты не обижайся, я тебе это давно сказать хотел.
– Ничего я не брешу! У нас тут такие дела надвигаются! Век не расхлебаем. Понимаешь? Скоро могут быть перемены. А вербовщик – это нюхач. Он человека за версту унюхать обязан. А уж события – за год, за пять, а то и за десять лет. Он ведь и человека под определенные события вербует. Ну, теперь понимаешь, балда?
– Не-а…
– Еще раз объясняю для тупоголовых: как бывший вербовщик, я носом чую – здесь, здесь собака зарыта! Если мы с тобой запустим эту байку про умершего в 1907 году Ильича – да ей цены не будет! Понимаешь? Сейчас ведь все твои бородатые пророки и лагерные пророчицы по новой бороться с Ильичем начинают. Как с политиком, как с экономистом. А не надо нам этого. Чего Ильича еще раз свергать? Чучело, оно чучело и есть! Забыть и прах по ветру рассеять! Тогда и лжепророки угаснут. Ты про Андропова слыхал?
– Слыхал.
– Да не вообще, а конкретно! Слыхал, что говорил про него мужичок на Ордынке?
– Ну слыхал.
– То-то. Как бы Андропов всем этим бородатым самоуправщикам потихоньку подыгрывать не начал… Вот мы с чучелом Ильича гениально и выступим!
– В дурхате мы так с тобой выступим, Авик.
– Причем здесь дурхата? Если бумагу найдем – поверят! Западные радиоголоса сперва не разберутся, что к чему. Им только подай что-нибудь подванивающее про наших вождей! Ну а когда разберутся – поздно будет. Так что – в Уфу, в Уфу! Это твоя Бу-бу здоровски наводку на Уфу нам дала! Понимаешь… Коммунизм – уходит! А ему не дают уйти спокойно. Завязалась, как говорится, кровавая битва. Невидимая пока…
Я посмотрел на внезапно тронувшегося умом Авика и увидел вокруг его лица слабо сгущающуюся темноту. Однако Авик твердо стоял на своем, божился, что не псих, что, осмеяв Ульянова-Ленина и указав на то, что он семнадцать лет являлся, по сути, мертвым человеком, даже когда делал великую революцию («таким же мертвым, как и те, кто новую контрреволюцию сейчас затевает»), мы сделаем великое и нужное для страны дело.
Обалдев от таких разговоров окончательно, с горечью во рту и печалью в голове я уснул.
Наутро, ни свет ни заря, Авик растолкал меня и поволок прощаться с О-Ё-Ёй.
– Ты, может, ее никогда больше и не увидишь, – радостно сообщил Авик. – Но для великого дела женщину бросить не жалко.
Словно что-то предчувствуя, О-Ё-Ёй встретила нас в сторожке неласково. А когда услыхала про Уфу – совсем разнервничалась:
– Какая такая Уфа! Если уж ты куда-то там собрался, то не надо врать!
– Он может и совсем не вернуться, – с прямотой бывалого разведчика, уходящего за линию фронта, высказался Авик.
– Ах вот оно что… Ну так убирайся совсем! Убирайся, и чтоб духу твоего здесь больше не было! И не воображай, что я от своих слов откажусь! Не думай даже!..
В Уфе нам не повезло. Не повезло сразу, не стало везти и потом.
Наверное, это произошло потому, что мы с Авиком были хреновые архивисты, никуда не годные исследователи родной истории. Мы и начали не с архива, а с осмотра реки Белой и памятника Салавату Юлаеву.
– Похож, – сказал Авик.
– Кто на кого?
– Ульянов-Ленин на Салавата. И вообще: даром все это наворачивают.
– Что наворачивают, Авик?
– Ну, говорят, будто коммунизм к нам из Европы в посылке прислали. Чушь! Наш коммунизм – это красный ислам.
– Брось ерундить, Авик.
– Точно, точно! Но это и хорошо. Может, мы через этот самый красный ислам к христианству-то и вернемся. И еще куда надо вернемся.
– А куда нам надо?
– Да все туда же. В настоящую империю. И… – Не докончив фразы, Авик сказал: – Сейчас я предупрежу свою знакомую по телефону, а потом сходим в пивбар, глотнем уфимского пива.
Через час, на подходе к бару, который на самом деле звался «Пельменной-котлетной», Авик неожиданно сказал:
– В архиве мы обязаны найти не только свидетельство о погребении, но и еще кое-что. Ты, конечно, не знаешь, что в двадцать втором году это твое чучело целый пароход приват-доцентов и прочих деятелей за бугор выслало. «Обер-бургомистр Хакен» пароход назывался.
– Что-то Куницын говорил на последней лекции.
– Твой Куницын простой, а хитрый. Он-то здесь останется. Всех за нос проведет – и партийных, и гэбэшников. И ничего ему, как всегда, не будет. Но есть и похитрей его. Это те, что на Запад собираются. Они-то – чтобы их скорей отсюда выперли – посильней Куницына шуметь будут. Новый «пароход» ладить будут. Так что ты в эту самую Жуковку – ни ногой!
– Да я и хотел только самиздат наш показать… И сказать: не все одни беды в России. Не все вокруг – лагеря да помойки… Понимаешь, Авик: Россия – это же хорошо выделанная скрипка! Только играют на ней всякие козлы. Им-то наперекор я и хочу на скрипке внутренней играть: провел по струнам – не смычком, верным словом – она и заиграла. Потому и в Жуковку ездил…
– Дурак! Молчи!
Я замолчал.
– Ты не понимаешь, – зашептал мне в ухо Авик, потому что мы уже входили в «Пельменно-котлетную», – поэтому должен молчать! Там, в Жуковке, расклад феноменальный! А ты всякую ерунду про скрипку мелешь… Никто этого еще не просек, а я просек! Понимаешь: Ростропович – это Цвигун!
– Кто такой Цвигун?
– Дурак! Генерал Цвигун – это вербовка. Это, это его прямая специальность! Здесь он крупный специалист. А вовсе не в кино, которое консультирует, и не в музыке, которую опекает… Ну а раз есть объект – Ростропович – и есть вербовщик – Цвигун, – тогда… тогда… значит, между ними должны произойти какие-то действия! Или Цвигун Ростроповича вместе с его гостем вербанет… или – наоборот! Как бы эти двое сами Цвигуна не вербанули! Такое бывало. И сейчас как бы не тот самый случай!
– Не понял, – сказал я, собираясь встать горой за знаменитого виолончелиста и его смелого гостя-заговорщика. – Жуковка-то здесь причем?
– Не понял, потому что музыка тебе все мозги проела. Не соображаешь уже. Единство действия всегда, ёханды-блоханды, зависит от единства места! А Цвигун – он там совсем рядом обретается… Потерянный ты для аналитической мысли человек! – громко сказал Авик, и мы вошли в «Пельменно-котлетную».
В котлетной, тоскуя о своей музыкальной тупости, я напился.
Произошло это до омерзения легко и до обалдения быстро. Выпил я, в общем, немного. Но, видно, водочка, которую подносил и подносил нам какой-то балабол с лакейскими баками и тяжким, ходящим вверх-вниз наподобие лифта кадыком, была с нефтью. Да и пиво было – не очень.
Я напился и принимать участие в разговоре перестал. Хотя и чувствовал: разговор этот мне жутко интересен! Я все пытался вмешаться, перебить Авика. Но перебить ни его, ни балабола с лакейскими баками не было никакой возможности: они шептались и кричали, кричали и спорили и начинали уже тихо рвать на груди друг у друга рубашечки…
Тогда я упал головой в стол и уснул. Снился мне пароход «Обер-бургомистр Хакен». Маленький пароходик пыхтел, дымил огромной трубой и все никак не мог отвалить от берега, к которому его прижимали коричневатые звенящие волны.
Очнулся я на узкой койке, под синей простыней. Оглядевшись, с ужасом понял: я в больнице или в какой-то военной медсанчасти.
