Лоренс Даррел - Клеа
«Выглядишь великолепно».
«Выгляжу, выгляжу. — Он от души ляснул себя под заднице. — Но, твою-то мать, как хорошо попасть обратно в Алекс. Контраст, он мозги прочищает. Эти чертовы танки так нагреваются на солнце: чувствуешь себя, что твой снеток на сковородке. Слушай, будь другом, подай мне стакан». На полу стоял большой стакан виски с содовой и большой кубик льда. Он качнул стакан и поднес его к уху, как ребенок. «Ах, как звякает эта ледышка, — восторгу через край. — Музыка души, позванивает лед». Он поднял стакан, сморщил нос и выпил за мое здоровье. «Ты тоже неплохо сохранился. — И глаз его блеснул незнакомой стервозной искрой. — Теперь что-нибудь надеть, а потом… дружище ты мой, я богат. Я закачу тебе обед в „Пти Куан“ по первому разряду. И никаких „но“, от меня не уйдешь. Я именно тебя хотел здесь увидеть и с тобой поговорить. У меня новости».
Он в буквальном смысле слова ускакал в спальню одеваться, я пошел следом и присел на Помбалеву кровать, чтобы составить ему компанию. Хорошее настроение — вещь заразная. Усидеть на месте он не мог чисто физически. Внутри него бурлили тысячи идей, и хотелось все выплеснуть, и разом. Он слетел на улицу вниз по лестнице, как школьник, покрыв последний лестничный пролет одним прыжком. Я думал, он пустится в пляс посреди рю Фуад. «Нет, серьезно, — он вывернул мне локоть так, что хрустнуло плечо, — серьезно: жизнь — восхитительная штука, — и, словно для того, чтоб подтвердить серьезность сказанного, рассыпался звенящим смехом, — …когда я вспоминаю, как мы тут трудили себе головы и жопы». Судя по всему, в его новой эйфорической концепции бытия мне тоже было отведено место. «Как медленно до нас доходит, нет, просто стыдно вспомнить!»
В «Пти Куан» мы заняли столик в углу после дружеской перепалки с каким-то лейтенантом-моряком, и тут же Китс ухватил за рукав самого Менотти и велел принести шампанского немедля. Где, черт побери, он обзавелся этой новой, сквозь смех авторитарной манерой, которая мигом вызывала в окружающих уважение и уступчивость, никого при этом не задевая?
«Пустыня! — сказал он, как будто бы в ответ на мой молчаливый вопрос. — Пустыня, Дарли, друг ты мой. Это надо видеть». Из обширного бокового кармана он выудил книжку «Записки Пиквикского клуба». «А, черт! — сказал он. — Надо не забыть поменять. А не то братва меня зажарит». Книжка была засаленная, обтрепанная донельзя, с пулевым отверстием в обложке и вся в масляных пятнах. «Это, видишь ли, вся наша библиотека, и какой-то говнюк, похоже, подтирался серединной ее третью. Я дал слово, что найду другую и поменяю. Да, кстати, у вас же дома есть наверняка. Не думаю, что Помбаль станет сильно возражать, ежели я ее умыкну. Нет, это просто уму непостижимо. Когда кончается пальба, мы лежим себе под звездами и читаем друг другу Диккенса вслух! Бред сивой кобылы, дорогой ты мой, но тогда все прочее вокруг — бред еще больший. И все бредовей и бредовей с каждым днем».
«Тебя послушать, так ты совершенно счастлив», — сказал я не без зависти.
«Так точно, — ответил он уже чуть тише и вдруг в первый раз с момента нашей встречи стал относительно серьезен. — Счастлив. Дарли, позволь, я открою тебе страшную тайну. Только обещай, что не станешь вздыхать и охать».
«Клянусь».
Он перегнулся через стол и сказал, переблескивая глазами: «Я стал наконец писателем! — И следом взрыв звенящего его смеха: — Ты же обещал не вздыхать».
«Я и не вздыхал».
«Ну, вид у тебя был такой, как будто ты вздохнул, и еще свысока. А по правилам следовало крикнуть „Ура!“»
«Не ори, а то нас отсюда выгонят».
«Пардон. На меня иногда находит».
Он опрокинул большой бокал шампанского с таким видом, будто пил за собственное здоровье, и откинулся на стул, глядя на меня эдак лукаво, с той же самой стервозной искрой в голубых глазах.
«А что ты, если не секрет, написал?» — спросил я.
«Ничего, — улыбка. — Ни единого слова — пока. Все они вот тут. — Он постучал по виску коричневым пальцем. — Но теперь-то я знаю, где и что лежит. Пишу я или не пишу, уже не важно — это раньше мы с тобой, два идиота, считали, что в этом-то вся суть».
На улице заиграла шарманка, тоскливо, гулко, на одних и тех же нотах. Допотопная английская шарманка, которую старый слепой Ариф откопал в какой-то куче хлама и, так сказать, «наладил». Двух или трех нот не было вовсе, и оттого отдельные аккорды звучали фальшивей некуда.
«Послушай, — проговорил с глубоким чувством Китс, — нет, ты послушай старика Арифа». Он был в том самом счастливом состоянии духа, которое возникает только в тех случаях, когда шампанское идет в коктейле с хронической усталостью: меланхолическое опьянение, ласковое и поднимающее дух. «Бог ты мой!» — сказал он, дождавшись паузы, и начал напевать хриплым шепотом очень тихо, отбивая пальцем ритм: «Taisez-vous, petit babouin». Затем издал обильный сытый вздох, выбрал себе сигару из огромного ящика, где Менотти держал образцы, потом, пройдясь не спеша по залу, вернулся к нашему столику и сел с восторженной улыбкой на лице. «Эта война, — скажу тебе, однако… Совсем не похоже на все мои прежние представления о том, какие бывают войны».
В своей разукрашенной шампанским во все цвета радуги вселенной он снова отыскал резервы для аккорда относительно минорного, причем без всякого перехода. Он сказал: «Всякий нормальный человек, который видит это в первый раз, не может не заорать во все горло: „Прекратите немедленно!“ — настолько все это противоречит здравому смыслу. Дружище ты мой, чтобы узреть человеческую этику в ее нормальном состоянии, ты должен побывать на поле боя. Общую идею можно сформулировать одной весьма выразительной фразой: „Если это нельзя съесть или выть, значит, на этом можно выть кого-нибудь другого“. Две тысячи лет цивилизации! Облетают, как кожура, в первый же день. Чуть поскреби мизинчиком — лак сойдет, а под ним — кольцо в носу и боевая раскраска. Вот так! — Он томно поскреб воздух кончиком своей дорогой сигары. — И при всем том — нет, ты просто не поверишь. Война сделала из меня мужчину, как принято выражаться. Более того, писателя! Душа моя чиста и прозрачна. Может, это и ненормально само по себе. Но я наконец ее начал, эту мою собачью радость, мою книгу. Глава за главой понемногу укладывается в моей журналистской башке — нет, что я такое говорю, не журналистской, писательской. — Он снова рассмеялся, словно сморозил чушь. — Дарли, когда я оглядел это… поле битвы ночью, я стоял там в каком-то экстазе стыда и радовался, как дурак, разноцветным огонькам, сигнальным ракетам, их поразвесили на небе, как на елке, и я сказал себе: «И все вот это — только для того, чтоб бедолага Джонни Китс мог стать мужчиной». Такие дела. Полная для меня загадка, но я уверен в этом на все сто. А иначе из меня просто ничего не вышло бы, и все, я был слишком туп , ну просто как дерево, прости Господи». Он помолчал немного, отвлекшись на сигару. Было такое впечатление, будто он прокручивает про себя последнюю часть нашего разговора, проверяет его на соответствие стандартам — каждое слово, как некий сложный механизм: Потом добавил очень осторожно, с немного смущенным и весьма сосредоточенным выражением на лице, будто в предвосхищении малознакомых терминов: «Человек действия и человек рефлектирующий — на самом деле один и тот же человек, только он трудится на двух разных полях. Но идет все к той же цели! Постой, это уже начинает отдавать глупостью». Он с укоризной ткнул себя в висок и нахмурился. Секунду спустя заговорил опять, поначалу все так же хмуро: «Сказать тебе, что я думаю по этому поводу… о войне? К каким я пришел выводам? Я пришел к выводу, что война была изначально заложена в системе наших инстинктов как особый шоковый биологический механизм для ускорения духовных кризисов, которые иначе вызвать невозможно, если, скажем, человек — дурак. Даже самые бесчувственные из нас с трудом переносят вид смерти, а жить с этим потом и радоваться — и того труднее. И те неведомые силы, которые всё тут для нас обустроили, сочли необходимым подпустить нечто конкретное, чтобы смерть жила не в некоем туманном будущем, а в актуальном настоящем. Теперь, конечно, все стало несколько иначе, и стороннему наблюдателю порой достается куда сильней, чем дуболому с самой что ни на есть передовой. Это несправедливо в отношении тех членов племени, которые предпочли бы оставить жен и детишек в безопасном месте, прежде чем выступить на тропу войны и получить свое примитивное посвящение в рыцари. Мне кажется, инстинкт уже слегка атрофировался и продолжает в том же духе; но что они предложат нам взамен — вот в чем вопрос. Что же касается меня, Дарли, я могу тебе сказать с полной уверенностью, что ни полдюжины любовниц-француженок, ни путешествия вдоль и поперек земного шарика, ни какие там угодно приключения в мирные времена не переделали бы меня так и в столь сжатые сроки. Ты помнишь, что я собой представлял раньше? Послушай, я теперь взрослый, совсем-совсем, хотя, конечно, быстро старею, слишком быстро! Ты можешь смеяться, но постоянное присутствие смерти, смерть как обыденность, я это имею в виду, — только обыденность на скорости, на полную катушку, — подарила мне намек на Жизнь Вечную! И никак иначе я бы просто, мать твою, ничегошеньки не понял. Н-да. Что ж, может, там меня и кокнут в итоге, в полном, так сказать, расцвете безумия моего».
