Вячеслав Рыбаков - Наши звезды. Се, творю
– Да! – крикнула полная девочка в широкой мужской рубашке, без тени косметики на скуластом лице. – Вам убить их хотелось?
Класс замер.
– Девонька, – спокойно проговорил Вовка, – пожалуйста, пойми. ЖЕЛАНИЕ убить испытывают только сумасшедшие.
– Но они же полные уроды и враги!
Вовка помедлил.
– Да, я погорячился, – признал он. – Красивую фразу сказал. В целом правильную, но… Иногда желание убить приходит, когда на тебя нападает превосходящий враг. Если ты один, а их десять, надо сразу как можно больше их вырубить так, чтобы они в контакте уже не участвовали. Лучше всего тогда просто убивать. В этот момент с перепугу и от желания обязательно победить, наверное, может именно ЗАХОТЕТЬСЯ убить. Поэтому вот что: нормальный человек убивает только от безвыходности. От беспомощности.
– А тогда что же, те, кто, например, шмаляет из пушек по спящим домам, или расстреливает пассажирские автобусы с вертолетов, или на улицах чурок режет – все ненормальные?
– Да, – твердо ответил Вовка.
– А какая у них болезнь?
– Мания преследования, – с маху отрубил Вовка. – Эти люди до смерти перепуганы, что жизнь их не слушается. Что история идет не так, как, по их представлениям, должна. Им тогда кажется, что целый мир на них ополчился. А нормальный человек не забывает, что история всегда умнее его.
– Но тогда получается, что в ответ надо не стрелять в них, а заботливо вязать и лечить, что ли?
– Смешно, ага. Но по идее так и есть…
Занудил, почувствовал он. Начал мораль читать. Негоже.
И закончил с улыбкой:
– Только, к сожалению, это не лечится.
– А зачем это вообще надо было? – спросил паренек в сильных очках.
– Что? – спросил Вовка.
– Возиться с ними. Лезть туда.
– Сложно в двух словах, – ответил Вовка. – Но знаешь, могло получиться так, что… То, что должно существовать вечно и светить всем всегда, оказалось бы разрушенным по глупости и подлости. Никак нельзя такого допускать.
– Но они ж вам даже спасибо не сказали! Наоборот, изгадили вас, как…
Он замялся и не договорил, вспомнив, наверное, о какой-никакой официальности обстановки; но было вполне понятно, что он имел в виду.
– Слушай, ты что, за “спасибо” живешь? – спросил Вовка.
И тут у неустанно горящей вдали печки вновь откинули заслонку, в лицо дунуло близким огнем. Она взглянула.
– А вы их на себе несли? – спросила она.
В ее голосе Вовке отчетливо послышалось “тоже”. “Их вы тоже на себе несли?” – вот что значил ее вопрос. А-а, мол, так это у вас мания такая…
– Иногда, – сразу осипнув, тупо ответил он.
Дальше все шло на автопилоте; он не мог вспомнить потом, какими еще вопросами его потрошили и какую пургу он гнал в ответ. Хотелось только одного: удрать поскорее. Он воспользовался первой же паузой. Торопливо поднялся, поблагодарил…
Он не успел удрать; задержала учительница. Кажется, она что-то спросила. И, не дослушав ответа, сама принялась рассказывать о том, какие нынче дети… Шустро собирая вещички, торопливо прощаясь, разбегались школяры; судя по их веселому возбуждению, их зажгло. Кое-кто даже кидал скороговоркой: “Спасибо, Владим Константинч…” – и только спины и хвосты причесок мелькали в дверях. Он терпеливо слушал пожилую даму, она сетовала на общее падение, но кого-то, наоборот, хвалила. Какого-то Жерздева (ах, какой программер растет), какую-то Кармаданову (то ли физик, то ли математик, но явно с будущим), какого-то Газиянца (невероятные стихи пишет!). Вовка уважительно терпел и краем глаза ловил: класс быстро пустеет, но она, самая отчего-то неторопливая, там, у дальнего окна, двигаясь медлительно и плавно, точно русалка среди водорослей, достала зеркальце, посмотрелась, поправила черные пышные волосы, убрала зеркальце, с непонятной тщательностью уложила в сумку пару вразброс лежавших на столе книг… Он скорее чувствовал, чем видел, что на ней тонкий свитер, и короткая юбка, и черные колготки, и облегающие сапоги на высоком каблуке. Он старательно смотрел на учительницу, прямо в ее стосковавшийся по свежим слушателям маленький рот с неутомимо, как винт катера – пену, взбивавшими слова губами, а видел, что она все-таки начала всплывать оттуда, из глубины, что она приближается и ставит ноги по ниточке, гарцует, танцует, идет к нему, и свитер обтягивает небольшую, но все равно уже бесстыдно женственную грудь (вот этой грудью, тогда еще плоской, детской, она так долго прижималась к его спине); искренне болеющая за детей учительница, всплескивая руками и призывая: “Вы только подумайте! Это в семнадцать лет!”, начала восхищенно читать Газиянца: “Я виноват. Точно вулкан, что жжет, крошит свою округу. И прав я, точно ураган, несущий парусники к югу. Стихии мира! Божий зов нам слышен в страшном вашем гуле. Единственно из всех стихов вы никого не обманули…” – а он чувствовал, как она, с каждым неторопливым шагом делаясь все ближе, прожигает ему щеку взглядом. Она остановилась сбоку, совсем рядом, грудь едва не у его локтя (локоть свело ожиданием), и легкой, прозрачной волной прошел от нее свежий сладкий запах ей под стать, будто зацвело что-то вечнозеленое, средиземноморское; не глядя, не глядя на нее, он разглядел, что у нее очень гладкая, нежная, розовая кожа, в наших широтах редко встретишь такую, этого он не помнил о ней; впрочем, тогда был мороз, кто хочешь порозовеет, и меховая опушка капюшона, за которой не особенно-то чего разглядишь…
– Вот, кстати, – прервалась наконец учительница, – это та самая Кармаданова, о которой я вам говорила. Кармаданова, тебе что? У тебя вопрос?
– И вопрос тоже, – тихо поведала она. Голос был тот самый.
Тогда Вовка обернулся.
Ее темно-вишневые безо всякой помады губы, приоткрывшись, улыбнулись ему так, что у него опять сердце споткнулось о корень на бегу и повалилось плашмя.
– Здравствуйте, – просто сказала она. Точно они виделись вчера.
Мгновение он лихорадочно пытался сообразить, ответить ли ей на “ты” или все-таки на “вы”. В итоге не ответил вообще.
– Теперь я знаю, как вас зовут, – поведала она.
– А как тебя зовут, я так и не знаю, – чуть хрипло ответил он.
– Сима, – сказала она и протянула ему руку.
Он обалдело пожал. У нее была длинная, тонкая, хрупкая кисть. Просто птичка.
Наверное, она до сих пор такая же легкая.
Такая, да не совсем. Грудь стала тяжелее.
Наверное, не только.
– Кармаданова, тебе, собственно, что? – почти ревниво спросила учительница.
Вовка обернулся к ней.
– Вы не волнуйтесь, – умиротворяюще сказал он. – Просто мы знакомы. И очень давно не виделись.
– Ах, вот как, – учительница поджала губы и сверху донизу проштудировала Симу взглядом.
– Да, – сказала Сима, – в свое время Владимир Константинович на мне тренировался носить врагов. И видите, как натренировался.
Вовка растерянно обернулся к ней снова. Взгляды ударилась один о другой.
– Ну… – сказала учительница и не нашлась, как продолжить. Она чувствовала, что ей тут уже не место, но уйти, конечно, не могла. Она же должна закрыть класс, в конце концов.
А они тонули в глазах друг у друга и молчали.
Он понял: срочно надо сказать что-нибудь разделяющее. Отстраняющее. Чтобы стало ясно: то, что сейчас, всего лишь случайный остаток того, что мелькнуло тогда. Недотаявшая лыжня. Прошлогодний снег.
– Как твоя нога? – спросил он. Точно добрый старый санитар, случайно повстречавший давнего больного.
– Она прекрасна, – ответила она и, легко подняв прямую, как у гимнастки, ногу, уложила ее каблуком на край стула: посмотри, мол, сам.
Вовка только сглотнул. Он не успел отпрыгнуть взглядом, а теперь стало поздно. Юбка не доходила и до середины бедра. Обтянувшая ногу сквозящая черная ткань лучилась женщиной так, словно била каблуком сапога под дых. Когда каблук тукнул об стул, упругая плоть чуть вздрогнула.
Того, как Сима покраснела, Вовка видеть не мог. Никто не мог. Щеки у нее и всегда алели, будто розовые лепестки; но у нее отчаянно покраснела шея. А у свитера был высокий воротник.
– Кармаданова, – укоризненно и несколько растерянно сказала учительница, – я тебя не узнаю…
– А что? – невинно хлопнула длинными ресницами Сима. – Теперь уж я на Владимире Константиновиче потренируюсь. У меня впереди большая жизнь. Не знаешь ведь наперед, какое умение пригодится.
И отняла зрелище тем же безукоризненно пластичным движением – вверх, в сторону, вниз; стройная нога со спортивно вытянутым носком путешествовала в воздухе вызывающе прямо, будто точеную выпуклость колена прилепили к ней лишь для красоты. На какой-то миг Вовке показалось, что Сима поднесет усладу прямо к его лицу; он едва не отдернулся. А потом взгляд, как приклеенный, потянулся вслед за округлостью бедра под юбку.
Но это было бы уже слишком, и Вовка, точно могучая муха после долгих усилий, сорвался с липучки.
И тут же попал обратно в ее глаза.
