Ханс Хенни Янн - Это настигнет каждого
Без подписи.
Матье Бренде сложил листок, убрал в бумажник, положил туда же чек и денежные купюры, пересчитал собственную наличность. Потом налил себе кофе, с недоверием взглянул на бутерброды, принюхался к ним. И все-таки взял один, потому что проголодался; но жевал без всякого удовольствия.
«Придется мне сказать Гари, что его мать умерла. Отец готов пойти на уступки; но я не сделаю первого шага. Наверное, он меня очень любит. Я же очень люблю Гари. Не хватает двух условий: чтобы я любил отца больше, чем люблю; и чтобы он любил Гари больше, чем любит. Низкого... ненависти... ни в одном из нас нет. Низость -качество фру Линде. Может, отец еще и ревнует к Гари. Я принимаю то, что мне предстоит. Я потерпел свое первое тотальное поражение, но прямо сейчас начну упаковывать вещи».
Он поднялся, выпил портвейна. Потом вышел из комнаты, чтобы поискать в кладовке два чемодана: маленький, который хотел сразу взять с собой, - и большой, который ему пришлют позже.
Поминальная трапеза
Ровно за две минуты до полудня автомобиль директора пароходной компании притормозил у кромки тротуара на Новой королевской площади, напротив того места, где Брегаде пересекается с каналом Нюхавн. Матье Бренде вылез из машины и, держа в левой руке кожаный чемоданчик, на прощание протянул шоферу правую руку. Оставшись один, молодой человек смотрит вслед удаляющемуся автомобилю. Через пару секунд он пересекает площадь и оказывается в условленном месте.
Пунктуальность Матье Бренде давно стала притчей во языцах, однако Гари в этом смысле даже превосходил его фанатизмом. Раньше, когда они здесь встречались, он еще ни разу не заставлял себя ждать. И вот теперь такое случилось. Колокола на башне бьют двенадцать, на всех обычных часах две стрелки соединяются. Матье Бренде оглядывается по сторонам; но нигде не видит фигуры, которую мог бы отождествить с Гари Ларсоном. Его беспокойство, возникшее с первой минуты ожидания, возрастает сверх всякой меры. Он думает о молитве фру Линде, пожелавшей, чтобы Бог уничтожил Гари, как уже уничтожил его мать, попавшую под машину. Страх, колотящееся сердце ввергают его в оцепенение: он не в силах сдвинуться с места, не в силах ни о чем думать. Он может только ждать. Под конец он уже и времени не ощущает, а только страх, который не отливается в изложницу конкретной мысли, а клубится вокруг проклятия экономки, вызывая странную расслабленность. Матье простоял бы так много часов, совсем разучился бы мыслить и чувствовать...
Однако по прошествии получаса Гари наконец появляется: поднимается по ступенькам из подвальчика напротив - общественной уборной; походка у него усталая. Он
не сознает, что опоздал, или не придает этому значения. Он по-простецки говорит Матье:
- Мне приспичило; надо было просраться.- И хочет что-то добавить.
Однако страх Матье уже рассеялся. Ему не до упреков. Он ведь так счастлив, что матрос наконец пришел, целый и невредимый, что он здесь, что они общаются, пусть и без слов. Вопрос «Так долго?», может, и задается, но после паузы. Ответа не требуется, не в минутах же дело. Вопрос мог бы звучать и так: «Ты заболел?» Или: «У тебя что, понос?» Или: «Ты во всем такой копуша?» Или: «Ты, что ли, газету там читал?» Но ответ все-таки дается:
- Не в том дело. Я подъехал на такси.
Не переводя дыхания, Гари продолжает:
- Моя мать умерла.
Этим объяснено всё. Полчаса ожидания разом сметены прочь. Странное поведение матроса больше не удивляет. <...>
- Я знаю, - говорит Матье Бренде.
- Откуда? Ты и вчера знал?
- Если б знал, то не утаил бы от тебя, Гари. Я услышал об этом только сегодня утром, от фру Линде.
- А у этой мартышки откуда такие сведения?
- Гари - у нас в доме творятся нехорошие вещи. Фру Линде, похоже, давно регулярно читает частные письма, приходящие моему отцу. Либо у нее имеется второй ключ к левому ящику письменного стола... либо отец иногда забывает запирать стол. О несчастье, случившемся с твоей матерью, его известило детективное агентство господина Йозефа Кана.
- Да, она попала под машину, - говорит Гари. - Когда вчера вечером я зашел к <...>, там лежала повестка из суда по гражданским делам. Нелепая бумажонка, официальное извещение касательно наследства <...> Ларсон. У меня, Матье, подогнулись колени. Я сразу поверил, что мать умерла; но вместе с тем и не верил. Мне думалось, все может оказаться не так, потому что в самой бумаге ни слова о смерти не было. Речь шла о наследстве. Мало-помалу я заставил себя свыкнуться с мыслью, что мать могла умереть. Тоже в своем роде упражнение. Я, дескать, буду посещать ее могилу. Люди умирают. Она тоже умерла, как многие до нее. Мысли были еще холодными, не вызывали внутреннего протеста. Только вот что: ты ведь поначалу не знаешь наверняка, что твоя мать мертва. Еще остается какое-то сомнение, желание перевернуть всё вверх дном - из-за того, что тебе пришла такая поганая бумажка. <...> сумела немного меня утешить. Когда ты лежишь рядом с другим человеком, теплым, и хочешь близости с ним... И прежде уже сотни раз мечтал о такой близости... Ты, пусть и со слезами на глазах, начинаешь чувствовать себя лучше, как если бы речь шла только об одном этом мгновении. Я мало спал, Матье. Утром сразу поехал в суд. Там меня принял пожилой чиновник в старомодных очках. Он был совсем седой, в лице ни кровинки. И как только я увидел его, мать для меня умерла. Мы с ним о ней почти и не говорили. Его интересовала дальнейшая судьба кровати, кресла, пары стульев, стола и кофейного сервиза. Желаю ли я вступить в наследственные права. Если да,, то прежде мне придется оплатить расходы на погребение. Вскоре однако выяснилось, что счетов за рытье могилы и гроб у него нет. Счета отсутствовали. Никаких расходов, мол, не возникло. Матье, тогда я начал кричать. Я кричал. Я заподозрил, что случилось что-то ужасное, с моей точки зрения - чудовищное.
- А я не дал пощечину фру Линде... - пробормотал Матье.
- О чем ты?
- Продолжай, Гари! Я лишь подумал, что надо было закатить ей пощечину. Тогда бы мои руки остались чистыми.
- Не говори чепухи.
- Продолжай!
- Я кричал. Угрожал этому человеку. Но он знал, как себя вести. Он меня... отвлек. Записал, что я отказываюсь от наследства. Я не хотел наследства - тем более, что он моего нехотения не одобрял. Я не хотел этой кровати и кресла. Их - уж во всяком случае. Я сразу подумал о приходивших к матери мужчинах и о себе. Как я был зачат... И еще о том, что, когда с нами все только начинается, о нас никто не думает, ведь нас и на свете-то пока нет. У меня иногда бывает в голове полный сумбур, тут уж не до души. Словом, я опять взвыл. Как бык, которого раздражает кольцо в носу. Но бумажный человек уже понял, как меня усмирить. Он сказал, что я должен съездить в больницу, где мать умерла или куда ее доставили после смерти. Умерла она, как я потом узнал, на улице. В больнице, мол, я получу все нужные мне сведения. Несомненно. Он-де выполняет лишь юридическую работу и к врачебной практике отношения 212 не имеет. Я обратился не по адресу, если не заинтересован в наследстве умершей. Он взял карточку и написал на ней точный адрес больницы. Так он от меня отделался. Я опять очутился на улице. Я, Матье, не думал ни о чем. И все же смутно различал то, что меня окружало, видел предметы, хотя и неотчетливо. Линзы глаз были уставлены на ничто. Я не плакал. Только в голове все смешалось. Я остановил такси и поехал. Вышел возле Блегсдамского госпиталя. Там уже через четверть часа мне стало так худо, что я бы без всякой жалости взорвал и само здание, и больных, и врачей с медсестрами. Потому что повсюду на моем пути вырастали препятствия. Я так и не получил сведений о том, как умерла моя мать, где она похоронена. Я их обременял, со мной разговаривали неохотно, каждый раз отсылали куда-то еще. И в конце концов мое терпение лопнуло. Я снова принялся кричать и буянить. Как ни странно, это подействовало. В любой больнице - во многих местах, за многими дверьми - скапливается недовольство. Но недовольству этому не дают проявиться открыто, выразить себя в криках. Людей, которые кричат, положено успокаивать. Вот и меня попытались успокоить. Переменили тон. Начали отвечать мне разумно. Даже нужные бумаги теперь отыскались. И какой-то врач ко мне подошел, и сестра. И еще один врач, и санитар. Каждый что-то говорил. Она, дескать, умерла, совершенно точно. - Где же ее похоронили? - Этого они не знали. Она попала в Патологию. Там ее следы затерялись. Кто-то пробормотал, что она была проституткой... Такое, Матье, не прекращается никогда. Человек может умереть, раздавленный колесами; но и после его смерти люди будут судачить о том, чем он в свое время их раздражал. Я, Матье, родился вне брака. Заметь себе: от этого мне вовек не отмыться. Не может отойти в прошлое тот факт, что у меня была именно такая мать и никакого отца. Когда мы только познакомились, я тебе сразу сказал, что мы с тобой очень разные, что придется приложить большие усилия, чтобы загладить эту разницу между порочным и благородным рождением. Так вот, врачи якобы не знали, где она похоронена и похоронена ли вообще. Никто мне не сказал, что ее, скорее всего, пустили на препараты. Но я сам об этом заговорил. Я опять кричал. Уже и не помню, что еще я делал. Она моя мать, Матье... как бы там ни было. Сбежались люди. Стали хватать меня за руки. Кто-то крикнул, чтобы принесли шприц. Видно, я сильно разбушевался. После я чувствовал себя совершенно разбитым. Так что, наверное, побуянил на славу. Кто-то, очевидно, догадался позвать полицейского с улицы. Во всяком случае, тот явился и попытался меня успокоить. Он был умнее и человечнее орды больничных чиновников. Он понял мое возбуждение... или притворился, что понимает. Он не обращался со мной как с задержанным и разговаривал по-хорошему. Говорил обычную чепуху, но проникнутую логикой Порядка, неизменного. Человек, дескать, должен приспосабливаться. Эта максима подходит для всех. Годится и для нашего, и для потустороннего мира. Наши отношения с государством и с Высшей силой, в сущности, одинаковы: мы всякий раз оказываемся неправы. Я очень устал, оттого что он повторял прописные истины, да еще так самонадеянно. Я позволил ему меня вывести. На улице он продолжал со мной говорить. Потом наконец отстал. Отправился по своим делам. И я приехал сюда.
