Леонид Гартунг - Зори не гаснут
Алла записывала на клочке бумаги, положив его прямо на колени.
Потом Новиков предложил комсомольцам организовать воскресник по заготовке леса для больницы. Ребята тут же составили список тех, кто выйдет на работу.
Расходились с собрания совсем с другим настроением — не было ни уныния, ни подавленности, с которыми пришли сюда. Около порога Новиков обернулся к Олегу, напомнил будто мельком:
— Воду из графина не забудь вылить. Застынет…
Я приостановился, поджидая Олега. Он сделал вид, что не замечает меня.
Шел по улице один и с горечью думал: «Лишился любимой, а теперь, может быть, и друга».
Дома сел было читать, но мысли были о другом.
Лаврика я не любил. Он отталкивал меня даже своим обликом: сальное, угристое лицо, глаза, смотрящие с бессмысленным вызовом, ленивые, разболтанные движения длинных рук внушали мне отвращение. И все же смерть его подействовала на меня очень тяжело. Мучила мысль о том, что я ни разу не поговорил с ним по-человечески ни как комсомолец, ни как врач. Почему я не посоветовал ему лечиться от запоев? Правильно Новиков сказал: «За каждого человека бороться, как за брата родного». Вот таким надо быть в жизни, как Илья Захарович, — простым, человечным. Ведь после собрания не я один, все поняли ясно то, что смутно чувствовал каждый. Это урок на всю жизнь…
Кто-то постучал в дверь. Я привык к ночным вызовам, не спросил, кто стучит. Оказалось, Олег.
— Спят уже мои. Можно у тебя до утра?
Пока на электрической плитке грелся чайник, он, потирая озябшие руки, ходил по комнате.
— Да, хитер Новиков…
— Хитрости как раз и не заметил, — сказал я.
— Значит, ты ничего не понял, — горячо заговорил Олег. — Начал с санок, а смотри, как повернул все. Как по нотам спели. Даже ты подтянул… Знает, чем ребят растревожить.
— Ты не прав, — возразил я. — В тебе обида говорит. Что значит «подтянул»? Я сказал, что думал.
Олег, размахивая руками, все еще ходил по комнате, не мог согреться. Прищурился иронически:
— Сказал, что думал… А почему не раньше?
— Иди к печке, грейся, — посоветовал я.
Он уселся на стул, но от волнения не смог усидеть на месте, опять заходил по комнате.
— Ты слышал, что Варя изрекла? «Олег зарылся в книги». Ты не играй в деликатность. Скажи — так это?
Олег выпил залпом стакан чая, до булки и сахара не дотронулся. Обрывая разговор, закончил:
— Скажи, где мне лечь?
Он принес из прихожей свой полушубок, кинул его на диван.
— Обожди, я тебе как следует постелю, — предложил я.
— Ничего мне не надо. Свет тушить?
Теперь мы лежали в темноте и молчали. Мне было и жалко его, и обидно, что он меня не понимает.
— Спишь? — позвал я его.
— Нет.
— Ты знаешь, Олег, — начал я. — До сегодняшнего дня я тоже думал, что у тебя все правильно.
— Спасибо за откровенность.
— Ирония тут ни при чем, а, впрочем, хочешь слушай, а нет — давай спать.
— Начал, так говори.
— Я даже завидовал тебе. Все у тебя по часам, по минутам. Все по плану, ничего случайного.
— Что ж, по-твоему, лучше расхлябанность?
— Ясно, что не расхлябанность.
— Ты, видно, считаешь, что стране не нужны специалисты? — не слушал меня Олег. — Думаешь, легко и работать, и учиться? Или ночи не спал я для собственного удовольствия?
— От комсомольцев ты отстранился — вот в чем дело. Неужели ты не чувствуешь, что это так и есть. Ведь это тоже эгоизм — одного себя выращивать, как цветок оранжерейный. Для учебы часы, для людей минуты. Помнишь, как Андрей сказал: «В душу не лезь, иди свои книжки читай». Вот результат этого…
Олег не отвечал.
— О чем ты думаешь? — спросил я.
— О графине.
Мне показалось, что он шутит. При чем тут графин? О чем речь? Но он пояснил:
— Ты слышал, как Илья Захарович про графин сказал?
Мне показалось, что он говорит о пустяках, не понимает главного. Он с досадой повторил:
— В графине вся суть. Воду из графина. Воду! Понимаешь?
Лежали долго. Я задремал. Замелькали обрывки каких-то снов, лица, голоса. Все это ненадолго. Опять проснулся.
Голос Олега спрашивал из темноты:
— Виктор! Спишь?
— Нет.
— Помнишь Светлану сегодня?
Да, я помнил ее. Она сидела позади всех и, когда я взглянул на нее, слегка отодвинулась за чью-то спину. А потом? Потом я забыл о ней. Она одна, кажется, за весь вечер не сказала ни одного слова.
— Я тут лежал, пытался понять… Послушай, Виктор. Как ты считаешь, уедет Светлана или нет?
— Кто ж ее знает?
— Не знаешь? И я не знаю. Как же так? Ни от кого не отстраняешься и тоже не знаешь. — Он шлепает босиком к моей кровати, садится на край ее, кутаясь в полушубок.
— Ты понимаешь, мне надо разобраться. Обязательно, хотя бы в Светлане.
Он заговорил отрывисто:
— Да, Светлана. Странная она. Комсомолкой только числится. Никакой общественной работы мы ей не поручали. Хочет куда-то ехать. А зачем? Чего ищет? Неужели нельзя найти дела по душе здесь? И, между прочим, очень любит детей, и они ее любят. Я наблюдал за ней, когда был дедом-Морозом на детской елке. У нее было, совсем другое лицо, красивое такое, нежное, Я даже не сразу узнал ее. Она счастливая, когда с детьми. Зря ее направили работать дояркой. Не так ей помогать надо. Ее бы воспитателем детского сада… А Алка! Что я о ней знаю? Маленькая. Кусачая. Кажется, чудачка. Кажется, настойчивая. Временами смешная. Твердо знаю одно — влюблена в книги.
— Не только в книги.
— Да, с Костей они хорошо подружились. Она ему книги о путешествиях целыми стопками достает. Не понимаю, когда он успевает читать. А кто ее родители? О чем мечтает она? К чему стремится? Опять белое пятно. Или Андрея взять. Почему он с Лавриком был близок? Что соединяло их? Не только же водка? Почему меня так сторонится? Потому, что чужой я ему. Даже ты! Может быть, ты завтра такое вытворишь, что все рты разинут?
— Ты уж через край хватил. Ничего я не вытворяю.
— Уже вытворил — меня стукнул. Сегодня…
Он ушел к себе на диван. Опять лег. Долго ворочался, и до меня донесся его шепот:
— Воду вылей из графина.
Утром я проснулся, разбуженный плеском воды в кухне. Олега на диване уже не было. Через минуту он вошел в комнату, обнаженный по пояс, туго вытирая полотенцем мокрую грудь, сильные мускулистые руки.
— Как спал? — спросил я.
— Не спал. Думал.
СНЕЖНАЯ ПЫЛЬ
Товарищи комсомольцы! Товарищи комсомольцы!
Испуганно вскакиваю с постели. «Проспал!» Светящиеся стрелки наручных часов показывают восемь. Нет, все в порядке. Погода?
Одеваюсь, выбегаю на крыльцо. Огонек спички освещает короткую кровяную ниточку подкрашенного спирта. Минус сорок пять! Прислушиваюсь. В тишине алюминиевый репродуктор зычным голосом продолжает звать:
— …все на воскресник по заготовке леса для больницы… Девушкам не являться по причине сильного мороза…
Ступени крыльца скрипуче всхлипывают. Село затопляет сухой туман. Огни ближних домов едва пробиваются через его густую, липкую паутину. Дыхание шуршит, как папиросная бумага.
Забегаю к Арише. Она сует мне тугую, теплую авоську. Я смеюсь:
— Что здесь? Кошка?
Она подталкивает меня к двери:
— Иди, иди, там увидишь.
Свет из окон тянется полосами. Тени людей мелькают в них, как призраки. В коридоре правления колхоза черно от табачного дыма. Над дверью густое белое кружево инея. Олег в брюках, спущенных поверх валенок, за поясом у него топор, уши меховой шапки завязаны назад. Жму ему руку.
— Сколько?
— Пока шестнадцать.
— Остальные?
— Подойдут.
Дверь отворяется, и в белом бегущем облаке пара является странное видение: кто-то толстый, куклообразный, в красном платке, обмотанном вокруг головы, в ватной телогрейке и ватных же брюках, торчащих сзади пузырем. Помахивают белыми длинными ресницами большие, темные глаза. Да ведь это Алла! Она подпоясана, затянута красным ямщицким кушаком.
Ее тотчас же обступают, давясь от смеха, крутят, как манекен, осматривают.
— Ты откуда? Из Антарктики?
— Где кушак такой достала?
— Тебя пулей не прошибешь!
Настроение у нее злое.
— Сумасшедший.
— Кто?
— Да Маломальский. Это он меня так нарядил. Пропадешь, говорит, девка в лесу.
К ней подходит Олег.
— Разве ты не слышала? Девушкам не являться.
— А что я, по-твоему, глухая?
— Иди домой, — уговариваю я ее.
— Ну, нет, — решительно заявляет она. — Не затем я пришла.
Переспорить ее невозможно.
Подходят еще комсомольцы. С ними Новиков.
— Ну, как, ребята, настроение? Может, перенесем воскресник? Обморозитесь.
В ответ слышится со всех сторон:
— Нечего ждать!
— А если морозы еще месяц простоят?
— Сибирякам мороз, что слону дробина.
