Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
В нем заговорили гордость и упрямство. Никто не смеет указывать, что ему читать. Слава богу, он уже не аспирант, довольно с него указаний! Быть может, рано или поздно он дойдет и до Шора, но в свое время и когда сам этого захочет, а сейчас у него есть чем заниматься.
— Обедать, Ал! — позвала Лиза.
И он не спеша, лениво позевывая, уселся за стол, потом, теребя бороду, небрежно заметил:
— Кьюниц неплохо написал. Очень неплохо, можешь почитать, если хочешь. — Он засмеялся: — Во всяком случае, Шор станет знаменитостью на час — здесь, и думаю, что больше нигде. Кьюниц уже не имеет того влияния, что раньше.
— Ну и что? — спросила она, подавая ему тарелку и глядя на него. Уловив что-то в его глазах, она поспешно сказала: — Да-да, конечно. — И улыбнулась, как почудилось Алу, снисходительно и чуть свысока, словно все понимала.
Ал разозлился.
— До чего аппетитно выглядит! — сказал он, принимая от нее тарелку. — И ты еще говоришь, что не любишь готовить.
— Ненавижу.
— А я бы не прочь стать знаменитым поваром.
— И я с удовольствием бы ела все, что ты приготовил.
Но этот Шор, это ее снисходительное понимание раздражало его не на шутку. Дня два спустя, когда он сидел за своим столом и работал, ему вдруг все стало так противно, что в конце концов он бросил ручку на стол. Впору выкинуть какую-нибудь штучку — отправиться в массажный салон на Янг-стрит, чтобы голая девка шлепала по тебе своими грудищами, или пойти на фильм ужасов. Однако идти в Парк-Пласа и пить со своими приятелями не хотелось. Затем мысли его обратились к Лизе: отчего это она решила, будто имеет право относиться к нему с таким высокомерным превосходством? Почему она считает, что видит его насквозь? Лиза в новом свете… Действительно, что-то в ней открылось новое, и он от этого не в восторге, однако, наверно, объяснение найти нетрудно. Быть может, после встречи с Шором она тайком читала его. Вскочив, он стал искать по всей квартире, во всех углах, под подушками, выдвинул все ящики в туалетном столике в спальне. Ни одной книги Шора нигде не было. И вдруг он остановился, будто с удивлением взглянул на себя со стороны.
«Черт побери, что же я делаю? — спросил он вслух. — К чему эта игра с Лизой из-за человека, к которому я не испытываю ни малейшего интереса?»
Решительно выбросив всю эту чушь из головы, он сел за стол и углубился в работу.
Начиная с этого вечера, Ал работал как одержимый, не позволяя себе ничем отвлекаться, не поддаваясь больше той странной апатии, что порой угрожающе наползала на него. Ни о Кьюнице, ни о Шоре они с Лизой больше ни словом не обмолвились. Лиза как будто поняла, чего он от нее ждет.
И все же с каждым днем она в своих обвисших джинсах и растянувшемся свитере выглядела все более удручающе прозаично. Вскоре Ал уже не замечал ничего, кроме этого пузырящегося зада.
— Ради бога, Лиза, — не удержался он однажды вечером, — пусть мы одни, пусть у себя дома, но я хотел бы хоть изредка видеть тебя в платье.
Она растерянно посмотрела на него.
— Хорошо, Ал, — сказала она. — Я думала, важно другое…
Она пошла в спальню и переоделась в платье.
— Важно другое? Что другое? Нашла объяснение! — горячился он, следуя за ней. Затем, озадаченный ее покорностью, тихо сказал: — Не нужно, Лиза, не нужно. — И попросил ее снять платье.
Они легли на кровать, и он крепко обнял ее, стараясь быть очень нежным и в отчаянии прижимаясь к ней, как будто страшился поверить, что вся прелесть новизны уже кончилась.
А когда она на следующий вечер вернулась домой, он вдруг заметил, как она измучена. Она словно погасла. Он был потрясен.
— Нельзя же тебе работать день и ночь! Больше ты не будешь заниматься домом. Я буду все делать и убирать, а тем временем обдумывать, о чем мне писать вечером.
— Ты не можешь заниматься домашней работой, — сердито возразила она.
— Почему же? Только я буду неквалифицированным рабочим, за того меня и принимай.
Теперь он поднимался пораньше и подавал ей завтрак. Ко времени ее возвращения на плите стоял горячий обед. Быть может, он даже не до конца сознавал, какое это приносило ему удовлетворение, но работе, конечно, мешало. С тряпкой и пылесосом он теперь управлялся отлично. Иной раз, когда он вытирал пыль и орудовал полотером, он вдруг оборачивался и видел ее — она сидела на кровати и делала себе педикюр, — и его охватывали одиночество и тоска: он жаждал того вдохновения, подъема духа, которые она приносила ему прежде.
6Однажды вечером он поймал на себе Лизин взгляд.
— Этот свитер… Ты похож в нем на арестанта, — сказала она. — Мне кажется, это он так угнетает меня.
И на следующий вечер она явилась домой с шикарным свитером в черно-коричневую полоску. Когда он надел его, она помрачнела и на глаза у нее навернулись слезы.
— Лиза, ради бога, в чем дело? — спросил он.
— Сама не знаю. Может быть, я привыкла видеть тебя в старом свитере. Не знаю. Но я даже не замечала…
— Что не замечала?
— У тебя такой же измученный вид, как в тот день, когда я привела тебя сюда. Что тебя гложет, Ал?
— Ничего меня не гложет. Мне хорошо.
— Но почему не хорошо нам с тобой, Ал? Что с нами происходит? Я уже для тебя не то, чем была прежде. И ты для меня. Может быть, все дело в этом городе? Может быть, город на нас теперь действует? Ты на меня иногда так смотришь… Я чувствую, ты смотришь и не смотришь на меня… — Она словно хотела сказать, что еще тогда, вначале, этот его подозрительно-ищущий взгляд предвестия что-то недоброе, и вот это зреет, зреет. — Знаешь, тебе необходим отдых, — порывисто сказала она. — Вокруг нас — большой мир. Тебе ведь всегда хотелось взглянуть на него, на большой мир. Тебе давно хотелось поехать в Европу, ведь правда?
— Хотелось.
— Давай удерем из этого города, — сказала она. — На днях от отца придет чек. Потратим его на две недели жизни в Европе. Как ты на это смотришь?
Она так загорелась идеей поездки, что увлекла и его. Он представил себе, как уносится вдаль от этого города, от чего-то непонятного, странного, что вдруг встало между ними, от тех мыслей, которые наползали на него, едва он садился за письменный стол. Нужно и вправду удрать отсюда, только и всего, думал Ал, и тогда она снова предстанет во всей своей прелести, только на сей раз на фоне Парижа или Рима. И снова он поддастся ее обаянию, перед которым невозможно устоять.
— Лиза, Лиза, — притянув ее к себе, смеясь, зашептал он, — помню, я все уверял миссис Бёрнсайд, что доберусь до Европы. Оказывается, мне нужно было добраться лишь до тебя!
В октябре зелень и золото Рима побурели. В сумерках купол собора св. Петра выглядел мрачным и холодным, но днем его заливало яркое солнце. Они поселились в отеле над лестницей на площади Испании; в гостиных, застланных огромными красными коврами, сидели киношники. Один из таких режиссеров не у дел, грузный мужчина с добродушным, открытым лицом и глазками-буравчиками, свободно говоривший по-английски, сказал, что у Лизы — голова египетской царицы Нефертити, но смотрел он на ее ноги. Лиза была в коричневой кожаной мини-юбке, в черной креповой кофточке и черных чулках. Длинные черные волосы и черные ноги — поневоле взгляд доходил до коричневой юбочки.
Режиссер сказал, что может устроить обед, на котором будут Альберто Моравиа и другие знаменитости. Нравится Алу такая идея? И пока он, пуская в ход все свое обаяние, морочил голову Алу, глаза его были прикованы к Лизиной шее.
— Пойдемте-ка выпьем и все обсудим, — сказал Ал.
В баре Ал все внушал ему:
— Пей, дружище! Не отставай от меня. Ну, поехали…
Он напоил режиссера до бесчувствия, и они ушли, оставив того храпеть в кресле.
— Эти итальянцы просто не умеют пить, — небрежно сказал Ал. — А я в Риме могу пить за двоих, есть за двоих и любить за двоих.
— Не нравится мне этот режиссер, — сказала Лиза.
— Битком набит трухой, а теперь еще накачался виски.
— Не в том дело, — сказала она. — Я про то, что он красит волосы.
— До того, как прилепит их, или после?
— Ал!.. — Лиза отстранилась от него, смеясь совсем как прежде — глубоким, мягким смехом.
Ал был в прекрасном настроении, он был влюблен в Рим, в Лизу, в себя. Изучив план города, он решил взять напрокат машину. Тогда у них не будет никаких транспортных проблем. Он ведь как-никак старый таксист. В маленьком, взятом напрокат «форде-кортина» они никак не могли выехать с улиц с односторонним движением, которые все вели к Тибру. Машины сигналили ему, а он, весело хохоча, сигналил им и отвечал на их сигналы. Лиза хихикала и взвизгивала. Повороты он почти все проскакивал. В конце концов они выехали на окраину; там с крутой улочки открылся вид на крыши и холмы Рима, до самого купола св. Петра. На него они и ориентировались, когда ехали обратно.
