Эдуард Кузнецов - Мордовский марафон
«Эка невидаль — пятнадцать суток! — дядя Коля заметно опьянел, лицо его взялось ярко-красными пятнами, глаза сделались неподвижные и мутные, как запотевшее стекло. — Мы бы за лайку эту сперва требуху ему оттоптали, а уж потом и пятнадцать».
«Разве теперь карцер, — сказал дед. — Вот раньше был карцер».
«Ничего, — утешил их дядя Витя. — Вон тот же острослов уже чирьями весь оброс. Я из этого Зибельмана сделаю Гибельмана, язычок-то я ему укорочу».
Дед возмущенно крякнул: «Эх вы! Ра-апорт написал! Так разве укорачивают-то! Тьфу-ты, глаза бы на вас не глядели!»
«Ты, отец, устарел, — рассмеялся дядя Витя. — За новой стратегией следить надо!»
«Учи, учи, яйцо курицу. Укащику-то за щеку, говорят».
«Ну, отец, это ты, если на то пошло, органам скажи — их установка: пусть, говорят, лают власть, зато будем знать, кто что думает. Вот и терпим. Другой этой власти сует во все дыхательные и пихательные — терпим. То есть как терпим? До поры до времени… А этого Гибельмана я проучу, чтоб не острил. Вызываю я его, в январе еще, — с характеристикой годовой ознакомить. Ну там нарушения перечислил и все прочее, как предписано, и в конце: «Взгляды свои не осудил, к советской власти относится отрицательно». А он: это ложь, я к советской власти отношусь очень положительно. То есть, я ему, как так положительно? А так, говорит, — я на нее с прибором положил!»
«Ха-ха-ха! — закатился дядя Коля. — Во, дает, падаль! Так и ляпнул?»
«Ну да! А то еще…».
«Вот ты говоришь, — вклинился дед, — ручку сперли. А что же эти ученые-мудреные? Уже и в космос летают, и тому прочее, а нет чтобы, значит, такую пилюлю изобресть, чтобы как кто напаскудничал, утром встал и сам на себя донес в доскональности».
«Ну ты, отец, и удумал, — рассмеялась тетя Нина. — Эдак всех пересажать придется — сторожить будет некому. Вот хоть бы и Виктор, не в осужденье будь сказано, где доски-то для сарая добыл?»
«Ну это ты…» — рассердился дядя Витя.
«Дак я в похвалу. Молодец! Это я вот бате — насчет его пилюли. Мы ведь тоже не лопухи, не из дому стремимся, а в дом».
«А ты, не дослушавши, не тарахти, — оборвал ее дед. — Нас эта пилюля не касается, а скармливать ее, которые на подозрении или замешаны, непутевые всякие, а пуще всего которые против партии и народа идут».
«Во! — воскликнул дядя Витя. — Мудро! Вот ты, отец, и сочини этим ученым: так, мол, и так…».
«Сочинил уже», — дед гордо выпрямился.
«Ну и?»
«Покамест молчат. А вот я предложение в ЦК написал — «Об улучшении в области лагеря» называется. Счас я вас ознакомлю». Дед приподнялся и, запустив руку за портрет Ленина, извлек оттуда зеленую школьную тетрадь.
«А ну тебя, пахан, — сказал дядя Коля. — Люди повеселиться собрались, а ты тут…».
«Ну и дурак, коли так», — обиделся дед.
«Вот ты в том году Конституцю писал. Послушали, что ли, тебя?»
«А как ты думал?» — строго взглянул дед. — Что мне ответили-то, аль не читал? «Ваши предложения будут приняты во внимание!»
«Ну и где же их приняли? Нам эту Конституцю читали на политзанятиях, я уж слушал, слушал, а чтой-то насчет того, чтобы стрелять врагов народа не уловил…»
«Ничего, еще уловишь», — сухо отрезал дед.
«Это ты, отец, и в самом деле перегнул малость, — сказал дядя Витя. Сейчас другая линия — гуманизм».
Дед с трудом выдрался из-за стола, тетрадку, свернув ее трубкой, кое-как запихнул в карман галифе, накинул на плечи шинель и отворил дверь. «Гума-ани-зм! — передразнил он уже с порога. — Новая ли-ния! Понимала бы вошь в голове! Вы в партии-то без году неделя, чтобы меня линиям учить. У нас всегда гуманизм!» — отпечатал он и вышел.
«Во расходился!» — хохотнул дядя Коля.
«С ума стал съезжать, тяжко с ним, — пожаловалась тетя Нина. — Тут как-то Васька очки ему ненароком кокнул, так он нам всю плешь проел: в карцер его и все! Сам, кричит, буду дежурить! Да чтобы я родную кровь в карцер, — чуть не задохнулась она от возмущения, — как зэка какого-нибудь проклятого!.. Пет-тух старый!»
«В сарае он, что ли, задумал карцер учредить? Или в чулане?» — спросил дядя Витя.
«В сарае. Окно, говорит, заколочу досками…».
«Это он не со зла — без работы скучает… Вот и проекты оттого же пишет».
«А ну его к хренам собачьим, — дядя Коля потянулся к графину. — Давай-ка еще саданем… Ты мне вот что разобъясни, — продолжал он, опорожнив стакан. Ну вот ты кончишь свой институт на юриста этого, и что же?»
«Как что же?»
«Ну денег-то тебе, едри его под хвост, накинут или как?»
«Денег-то особенно не накинут, но…».
«Так на кой хрен, — перебил его дядя Коля, — мозги тогда сушить?»
«Ну, брат, сейчас в нашей системе без ромбика-то выше майора не прыгнешь».
«Тяжело, небось, и учиться, и работать-то?» — спросила тетя Нина.
«Да не сказать, чтоб очень. Профессора к нашему брату эмвэдэшнику с пониманием относятся — очень-то не жмут».
«А в Горький ты чего из Саранска перевелся? Езды ведь больше… Лучше учат там, что ли, или, может, кралю там себе завел?» — тетя Нина весело подмигнула.
«Стал бы я из-за крали в такую даль переться!.. А вот я как на сессию-то поеду, так в Горьком-то хоть колбаски вволю наемся да пивка попью. А в Саранске голяк!»
«У нас один, — дядя Коля икнул и уронил на пол вилку. — Что, стервец, удумал. Москвич называется! Со свиданья шел, мать у него была, так передача-то ему не положена, а он взял и колбасу эту к хрену привязал».
«Ну?» — спросил дядя Витя.
«А как же! Под ту колбаску мы в дежурке два пузыря раздавили. А стервеца в изолятор, потому как колбаса им законом запрещена».
«Это что! — как-то подвизгивая, захохотала тетя Нина. — Я вот вчера… Или когда? Да, кажись, вчера… Ну да, вчера… Ох, смеху-то!.. Верка у нас Шилова в изоляторе сидит. Оторва — я тебе дам! В том году за растрату пришла, тихоня такая, все плакала сперва да краснела, как матом кто пульнет, а теперь… Да, только сидит она всю неделю, и, как ни загляну к ней в камеру, все дым столбом. Ах ты, думаю, паскуда, где ж ты табак-то прячешь? А днем на работу их гоняют, с изолятора-то. Ну, с работы идут, я ее наголо раздела, все то перещупала — нет ничего, хоть убейся! Да… глядь, а у ей вроде как нитка свисает прямо с того места. Я ка-ак дерну! Ну вот словно сапог из болота выдернешь — чвак! — так оттудова пачка махры и выскочила!»
Чтобы не слышать их хохота, Олег зажал уши руками и затаился, больше всего боясь, как бы они не догадались, что он не спит.
«А ну, играй песню, Нинка!» — крикнул дядя Коля.
«Эх! — взвизгнула тетя Нина, и пол затрясся от ее топота:
Нас четыре, нас четыре.
Нас четыре на подбор:
Аферистка, чифиристка,
Ковырялка и кобел![23]»
«Мимо тещинова дома, — заревел дядя Коля,
никогда так не пройду
Либо свистну, либо дерну,
Либо жопу покажу!»
«Ай ту-ту-ту-ту-ту-ту, — топала тетя Нина,
Приходи в субботу ту,
Буду париться нагая,
Покажу она какая!..
И-эх! Ну же, Витька, давай, твой черед!»
«Да я новых-то не знаю».
«Эх, ты, уче-еный! Ах ты, Витя-Витя-Витя, — снова задрожал пол,
На тебя не угодишь
То велика, то мала,
То лохмата, то гола!»
Олег тихонько соскользнул с печи, сунул ноги в сапоги и юркнул за дверь.
На крыльце, упершись палкой в землю, сидел дед. «А-а, — обернулся он к Олегу. — Черти полосатые, разбудили мальца. Топают, как лошади… А ты погуляй, погуляй — вроде распогоживается».
«Васька не приходил, дедушка?»
«Придет еще, куда он денется. Тоже неслух растет. Народ теперь все никудышный какой-то. Вот хоть бы и Зинка-почтарка. Сижу сейчас, а она мимо забора юбкой метет, я ей культурно: так, мол, и так, что же ты, милая, газеты-то через день на третий носишь? А она — фырк: «Надо, так сам сходи на почту!..» Страху никакого не стало, вот и расползается все по швам. Раньше-то они, по-нонешнему сказать, 45 рублей получали и как за почту-то свою держались — лишь бы не в колхоз! А теперь, ей 75 платят, и она же недовольна. Или возьми хоть моих. Вон огород-то, глянь — сорняку по пояс. И хоть бы что! Уродит хорошо, а нет, так и в магазине купим. Хозя-яева!.. Бывало, пойдешь к майору, поставишь ему бутылку, так он тебе этих зэков пригонит — они и огород вскопают, и дров на всю зиму напилют-наколют…».
Дед вытащил из кармана тетрадь и аккуратно расправил ее на колене.
«Ты вот, — взглянул он на Олега холодными, как осенняя лужа, глазами, послушай-ка, что я написал. Тебе полезно от старых людей умному поучиться».
Васьки все не было, какое-то смутное беспокойство смущало Олега. Ему не терпелось выскочить за калитку, чтобы поскорее начать ждать…
«Об улучшении в области лагеря» называется. В Москву, в Центральный Комитет коммунистической партии Советского Союза.
