Виктор Свен - Моль
Закончив на этом чтение информации, Решков, усмехнувшись, сказал:
— Вот как обстояло дело. А что дальше — тут следы действительно пропали. Метнулся куда-то в сторону от нас и Ступица. Да и Соньку-Золотуху с ее Мишкой Большим — поминай, как звали!
— Как теперь быть? — простонал Мохов. — Я проморгал. Да за это же мне…
— Пуля, думаешь? — безжалостно спросил Решков. — Не бойсь! Ты еще нужен! Но учти: на Соньке был глаз Председателя. Чувствуешь? Председатель простил Соньке провал операции по киевскому белогвардейскому центру, но продолжал думать, что рано или поздно, Сонька раскроет где-то притаившегося Феликса Вольского…
Автору уже приходилось говорить о своих пристрастиях к тем или иным героям «Моли». Чувство горечи испытывал Автор, когда приходилось прощаться, например, с тихо ушедшим из жизни, благороднейшим Нововойтовым, труп которого обнаружили рыбаки на берегу Дона. С болью расставался Автор и с другими. А вот теперь — и Феликс Вольский. Что с ним сталось? За упокой или за здравие вписывать в поминальник? Автор не знает, хотя под занавес, что ли, и находит нужным восстановить одну из встреч с Собеседником, чтобы рассказать о том, как —
Собеседник находит литературные аналогии
Несмотря на сварливый характер Собеседника, Автор любил вести с ним задушевные разговоры. Может быть даже потому, что Собеседник был первым читателем действа, в котором развертывались далеко отодвинутые события. А может быть и потому, что Собеседник — придирчивый и наблюдательный — на прошлое смотрел глазами сегодняшними и ворчал: «Что за название? Моль!..»
Автор не обиделся на несколько пренебрежительное восклицание. Он согласился, что, конечно, в целях рекламы и сенсации можно было бы придумать что-то более хлёсткое, вроде «Преступления без наказания» или «Войны до бесконечности». Вариантов подбиралось много, они висели гроздьями, но… но лучше «Моли», говорил Автор, ничего нет.
Собеседник, махнув рукой, заявил, что каждый хозяин квартиры владыка своих углов, и в этих углах волен распоряжаться, как ему угодно. И потому против «Моли» он не возражает. Это было бы бессмысленно. Но он, Собеседник, просит оставить за ним право высказываться по поводу некоторых страниц этой самой «Моли», в том числе и тех, что относятся к истории обольстительной чекистки Соньки-Золотухи, сыгравшей злую роль в драме Феликса Вольского.
Драма закончена, говорил, Собеседник, но как-то странно, без финала. Феликс Вольский ушел в тень литературных кулис. Потерялся. Был и не был.
Собеседник упрекал Автора за душевную вялость, за нежелание броситься к своему герою не ради спасения, а для оправдания его перед читателем.
Автор попробовал возразить, доказать, что он не увёл за «литературные кулисы» Вольского и что вообще никаких кулис нет. Жизнь сложнее литературы и сама всё и жестоко решает.
— Согласен, — сказал Собеседник. — Тем более, что это согласие не абстрактное. Жизнь действительно сложнее литературы. Давайте говорить начистоту: жизнь коварно обманула вас. А может быть… ведь бывает и так: сам человек жаждет быть обманутым. Вот Феликс Вольский — отчаянной души белогвардеец! Чем бы закончилась его киевская операция — не будем гадать! Но сам он — погорел. Из-за чекистки. Из-за Соньки-Золотухи. Так записано в «Моли». Записано и о том, что он выскользнул из западни. А дальше? Почему нет нескольких строк эпилога к яркому роману Феликса Вольского с Сонькой-Золотухой? Почему так просто оборвалась вся эта история?
Прекратив поток «почему» — Собеседник принялся упрекать Автора в боязни раскрыть тайну Соньки-Золотухи и договорился до того, что Автор под Сонькой-Золотухой спрятал другую чекистку.
— Да, другую, — добавил Собеседник, — может быть ту самую, которую Валентин Катаев в повести «Трава забвения» окрестил Клавдией Заремба. Понимаете, — говорил Собеседник, — выдумать вообще литературного героя нельзя. Он начинается в жизни. Его надо найти. И его находят. В нем есть что-то исключительное, из ряда вон выходящее, потрясающее. И всё-таки он еще не готов для встречи с читателем. Для выхода на сцену у него чего-то не хватает. Постепенно он обрастает какими-то качествами и деталями и тогда… Вот и родилась у меня мысль о дикой аналогии, что «Моль» и «Трава забвения» толкуют об одной и той же сотруднице чека. Дело не в ее кличке! К тому же и сам Валентин Катаев — смущенный необходимостью украшать свою героиню «качествами и деталями» — признается: «Клавдия Заремба может быть даже выдуманная женщина»… Это, понятно, писательские тонкости. В «Моли» тоже допустима «выдуманная Сонька». Аналогия? По аналогии мне и хочется верить: Сонька-Золотуха — это Клавдия Заремба. Обе — чекистки. Обе — по игре случая — внешне тургеневские девушки. Что под внешностью, ну… как не возникнуть догадке: Сонька и Клавдия… Сонька в «Моли», Клавдия в «Траве забвения» — почему им не быть одним и тем же лицом?.. Трудно, ведь, отпереться, что ваша Сонька работала в чека и что ее специальностью была работа по разоблачению белых. Ей это было легко. Она выглядела благородно, умела разыгрывать роль ненавидящей и Ленина и созданную Лениным чрезвычайную комиссию. На такую приманку, да еще при неотразимой красоте Соньки, белые попадались легко. В ее руках оказался и Феликс Вольский, к которому ее послала чека. Разве ж это не та самая история, — подчеркнул Собеседник, — что рассказал Валентин Катаев в «Траве забвения». Катаевская Клавдия Заремба — писаная красавица. Ей..
Тут Собеседник попросил разрешения привести отрывок из «Травы забвения». Просьба, конечно, была пустой формальностью, потому что, не ожидая ответа, он уже читал:
История… молодой коммунистки, помогавшей органам губчека ликвидировать опасный контрреволюционный заговор. Для того, чтобы взять эту организацию, чрезвычайной комиссии надо было ввести в нее своих людей. Во главе организации стоял молодой врангелевский штабс-капитан. И надо было начинать с него. Это было очень трудно. Офицер был чрезвычайно осторожен, ни с кем не знакомился и внутри своей организации был связан только с несколькими офицерами, им же привлеченными к работе. Однако, врангелевец не нашел в себе достаточно сил, чтобы побороть свое желание познакомиться с девушкой, которую уже несколько дней подряд встречал на улице и в столовой ЕПО. Он уступил своей слабости. Познакомился…
В губчека девушке… приказали влюбить в себя штабс-капитана. Задание было выполнено с лихвой: она не только влюбила его в себя, но влюбилась и сама, и не скрыла этого от заведующего секретно-оперативным отделом губчека, который взял с нее слово, что, несмотря ни на что, она доведет дело до конца. Девушка торопила. Она говорила заведующему секретно-оперативным отделом губчека, что больше не может вынести этой пытки. Но дело с ликвидацией заговора затягивалось, так как взять следовало не только верхушку, а и хвосты. Она твердо исполнила свой партийный, революционный долг, ни на минуту не выпуская своего возлюбленного до тех пор, пока они вместе (врангелевец и Клавдия Заремба) не были арестованы, сидели рядом в камерах, перестукивались, пересылали записки. Затем он был расстрелян. Она же была освобождена…
— Читать дальше не стоит, — сказал Собеседник. — В чем разница между «Травой забвения» и «Молью»? Ах, да! В том, что в «Моли» — корнет, у Катаева — штабс-капитан, что Катаев не вспоминает Вадима Лукашевича, полковника, что Катаев записал: «Он — штабс-капитан — был расстрелян»… А в «Моли» — корнет ускользнул из рук чекистов. Аналогия пошатнулась? Не совсем. Потому что у Катаева, в «Траве забвения», говорится о том, что Сонька-Золотуха, виноват: «девушка из совпартшколы, Клавдия Заремба» (она, ведь, была арестована вместе со штабе капитаном и сидела с ним в одной тюрьме).. эта самая, по Катаеву, милая «девушка из совпартшколы, Клавдия Заремба» видела, как чекисты расстреливали белогвардейцев в гараже, видела, как ее «возлюбленного» туда же — на расстрел — тащили китайцы и латыши из «частей особого назначения». Катаев даже называет имя этого «возлюбленного» — Петр Соловьев. И еще у Катаева — мельком брошенное замечание, что этот штабс-капитан когда-то был его, Катаева, другом, и еще о том замечание, что в эту Соньку-Золотуху… виноват: в девку из совпартшколы, в эту самую Клавдию Заремба — некогда и кратковременно был влюблен и он сам, Валентин Катаев. И еще записано Валентином Катаевым в «Траве забвения», что… что так и не удалось ленинской чека руками китайцев расправиться с врангелевцем, штабс-капитаном Петром Соловьевым. Валентин Катаев не склоняет голову перед героизмом врангелевца, он спокойно доводит до сведения читателя, что врангелевец — оказался отважнее чекистов из «частей особого назначения». В общем — случилось чудо: белогвардеец вырвался и перескочив какую-то стену — исчез. Бесследно. Потом он оказался в Париже. О чем слухи дошли до Валентина Катаева. Конечно, Валентин Катаев о своей былой дружбе со штабс-капитаном Петром Соловьевым, с врангелевцем, никогда и никому не говорил. За рассказ о том, как из рук чекистов вырвался этот Петр Соловьев, Валентин Катаев не хотел расплачиваться своей жизнью. Он ее берег. Он прошел хорошую выучку, — добавил Собеседник, — и знал, что такое Ленин и что такое Сталин. Попробовал бы Валентин Катаев при них нарисовать картину с изображением китайцев и латышей, тянущих людей в чекистские подвалы на расстрел, или чекистку Клавдию Заремба, с любопытством наблюдающую, как выданного ею ее «возлюбленного» волокут рыцари революции к стенке. Это я к тому, — вздохнул Собеседник, — что «Моль» не затрагивает ни двадцатого съезда партии, ни жутких признаний Хрущева о преступлениях культа личности Сталина, о миллионах расстрелянных во славу строительства социализма и коммунизма. Кто знал об этом? Вся страна. Кто молчал об этом? Все. Молчит и «Моль». То есть, не то что молчит. «Моль» в своем действе — слишком замкнута в круг определенного времени, вобравшего в себя приметы жизни. Эти приметы нужны, чтоб понять «земли родной минувшую судьбу». За эти приметы кто-то обрушится на «Моль», кто-то похвалит, кто-то обозлится за клевету на «дорогую ленинскую партию». Клевета! — воскликнул Собеседник. — Рискни бы Валентин Катаев сказать в 1952 году то, что он сказал в 1966 году, за «клевету» на партию те же рыцари революции отправили бы Валентина Катаева туда, где ничего не растет и где не возникает даже трава забвения. А вот когда сначала втащили в Мавзолей Сталина, а через некоторое время вытащили Сталина из Мавзолея, когда началась игра в демократизм с намеком на «оттепель», с партийными обещаниями положить конец «последствиям культа личности Сталина» — Валентину Катаеву милостиво разрешили проехаться по Европе.
