Клод Симон - Дороги Фландрии
Вселенной которая простирается перед ним, эту самую стену из темно-красного кирпича (кирпичи кургузые, коротенькие и толстые, зернистой структуры, на тех что посветлее цвета ржавчины видна россыпь темпых вкраплений, те что потемнее цвета высохшей крови коричневато-пурпуровой переходящей местами в темный розоволиловый, почти в голубой оттенок, так словно бы материя из которой они сделаны, содержала железистые шлаки, окалину, словно бы огонь на котором их обжигали так сказать сплавил воедино нечто кровавое, минеральное и яростное, ну как скажем говядина на витрине мясной лавки (те же самые оттенки начиная с оранжевого и кончая фиолетовым), самая сердцевина, твердая и багряная плоть этой земли к чреву которой он так сказать прилип животом), стена где выделяются более светлые швы сероватого известкового раствора там можно было разглядеть вкрапленные песчинки, нежно-зеленая густая трава неровными кустиками пробивающаяся у самого низа стены (как бы для того чтобы скрыть стык кладки, грань, ребро угла образуемого стеной и землей), а чуть дальше, впереди начиналось царство мощных стеблей но козырек каски мешал ему видеть чем эти стебли кончались, цветы ли там (или бутоны: может это были штокрозы или молодые подсолнечники?): толщиной они были примерно с палец, все исчерчены параллельными каннелюрами или вернее продолговатыми желобками более светлого зеленого оттенка, даже почти белого, и покрыты легким пушком, но пушок к ним не прилегал, а торчал перпендикулярно к стеблю, нижние листья уже успев увянуть и высохнуть, вяло свисали внизу, как обглоданный гусеницами салат, с пожелтевшими краями, но те что повыше были еще совсем крепкие, свежие, со светлым рисунком прожилок разветвленных как симметричная сеть мелких вен, рек, притоков, сама фактура листьев мягкая, бархатистая, нечто (особенно на фоне шероховатых минерально-кровавых кирпичей) невероятно нежное, нематериальное, почти недвижные травинки только изредка слегка подрагивающие, мощные стебли каких-то высоких растений, те вообще ни разу не шелохнулись, широкие листья время от времени вяло трепетали в спокойном воздухе, а с шоссе продолжал налезать этот всесветный гам и грохот: нет не пушечные выстрелы (пушки били сейчас где-то далеко, и лишь изредка, в мирном и чистом предвечерье, вызывая последние содрогания воздуха неубедительно, с запозданием, чисто условный момент любого боя — подобно тем жестам, той притворной лихорадочности труда, той показной деятельности в ритме которой продолжают лениво трудиться служащие или рабочие ожидая часа закрытия конторы или мастерской), но сама война как таковая словно сорвавшись с цепи гремела и грохотала вроде того как — только в многократном умножении — грохочут вокзалы, оглушая стуком сталкивающихся буферов, потревоженного металла, чего-то железного, непривычного, безнадежно унылого; а дальше, чуть левее, вырвавшись как раз из-под стыка между землей и ребром кладки, торчал кустик бурьяна: пучок, или вернее сказать венчик листочков расположенных короной (подобно струе воды падающей с высоты) с разномастными зубчиками, неровными и стоящими торчком (как скажем у старинного оружия или остроги), темно-зеленые, шероховатые, потом, чуть подальше, еще один стебель — этот слегка наклонившийся вправо — такой же высокий как соседний, потом, прикрепленная к стене железным штырем (разумеется там был и другой повыше, но его он тоже не мог видеть), стойка или вернее сказать деревянное стропило на котором была подвешена дверь курятника: штырь, вделанный в кирпичную стену, окончательно заржавел, цемент вокруг крепкой металлической пластинки застыл плотным ободком похожим на венчик взбитых сливок, на нем еще можно было разглядеть следы мастерка которым ровняли раствор, четкий рисунок отпечатков заусенцев (еле заметное узловатое почкование плотно убитого состава), это стропило — в сущности косяк двери, как впрочем и сама рама — выцветшее от дождей, сероватое, и, если так йожно выразиться слоистое, на манер сигарного пепла, а рама наполовину развалилась, один из двух деревянных шипов державших нижний угол почти совсем вылез из своего гнезда, все разошлось, расшаталось, нижняя перекладина таким образом составляла с вертикальной стойкой угол только не прямой а скорее уж тупой так что когда открывали дверь перекладина очевидно скребла по земле, жесткие и густые пучки травы росшие вокруг стойки прибитой к стене становились все ниже и ниже пока на проторенном куске земли не остались лишь, коротенькие и полегшие, стебельки, потом просто гладкая земля вся в концентрических холмиках соответствовавших выступам нижней перекладины которая поворачиваясь вместе с дверью бороздила землю вокруг стойки, решетка из оцинкованной проволоки была не в лучшем состоянии, хотя проволоку по всей видимости перетягивали много позже (йо всяком случае много позже чем строили сам курятник и навешивали дверь) так как проволока еще не успела заржаветь (а вот маленькие гвоздики с головками в форме лошадиных подков прикреплявшие ее к дверной раме, те успели), зато прогнулась (решетка), вмялась, сгорбатилась и снизу (возможно получилось это потому что дверь приходилось закрывать ударом ноги) провисла мешком, восьмиугольные ячейки вытянулись, или скорее неравномерно растянулись, у второй деревянной стойки в которую упиралась створка снова выросла трава и густые ее пучки снова шли вдоль всей проволочной сетки, но тут была граница поля зрения Жоржа, то есть граница не совсем четкая: так как в поле нашего зрения по правую и по левую сторону лежит некая расплывчатая полоса и в ее пределах мы не так видим как догадываемся о существовании предметов в форме пятен, неясных контуров, но он (Жорж) был слишком утомлен или слишком пьян чтобы хотя бы повернуть голову: поэтому кур за проволочной сеткой он не разглядел, или возможно они спозаранку взгромоздились на насест, ведь говорят ложиться спать с курами, и когда он услышал шепот Иглезиа то поначалу не понял и переспросил: Чего? На сей раз Иглезиа толкнул его в бок и сказал: …куры. Бьюсь об заклад они за курями придут. Вроде бы уже достаточно стемнело, а?.. Тогда они начали пятиться задом, по-прежнему напряженно вытянув шеи, поле их зрения расширялось по мере того как они отходили все дальше, дом теперь был виден почти весь целиком, темно-красный, приземистый, а слева от него курятник, а над тем местом где они лежали всего за минуту до того окно на окне голубой эмалиро* ванный кувшин для молока, отчетливо видный в сумерках, стоял он на подоконнике, но окно, хотя и открытое, было пустое, мертвое, черное, и два других, на втором этаже, тоже пустые и черные, тоже безжизненные, они все еще пятились задом во рву, потом когда добрались до поворота, выпрямившись во весь рост, бросились вперед, перевалились через ограду и рухнули по ту ее сторону, лежали там не двигаясь, съежившись, прислушиваясь к двум своим неровным дыханиям, и неспособные в ту минуту услышать ничего другого, потом — хотя ничего не произошло — согнувшись они вдвоем пересекли садик, пе-
релезли через вторую ограду, а потом (это оказался фруктовый сад) снова Жорж впереди Иглезиа сзади присели на корточки, вплотную к живой изгороди, и снова только их дыхание, их бешено бьющаяся в жилах кровь, но они все еще боялись пошевелиться, медленно и постепенно сгущались сумерки, и снова за его спиной раздался шепот Иглезиа, хриплый, злобный, с ноткой ребяческого негодования (и не было нужды оборачиваться, чтобы видеть, что в его огромных рыбьих глазах навыкате, печальных и обиженных застыло то же самое изумленное выражение): «Инженерные войска на машинах. Надо же…», Жорж ничего не ответил, даже не оглянулся в его сторону, хотя снова послышался негодующий жалобный и неодобрительный шепот: «Вот уж дерьмо. Еще немного и попались бы им в руки. Куда это ты смотрел?», Жорж по-прежнему ничего не отвечая, пополз назад вдоль живой изгороди ни на миг ве упуская из глаз угол кирпичного дома, темное пятно среди окутанных сумерками ветвей яблонь: но сейчас грузовиков на дороге не было и единственно что он мог отсюда разглядеть это светлое пятно розовой тряпки нацепленной на ограду неподалеку от лошади, но уже не видел ни лошади, ни часового, только в полумраке слабо мерцало розовое пятно, потом и тряпка пропала так как они перелезли, по-прежнему пятясь, еще через одну изгородь, по-прежнему повернув голову в сторону шоссе, прижавшись к изгороди задом, шаря за спиной ладонью, потом, подняв ногу, оседлали изгородь, пригнувшись к ней грудью, и приземлились с той стороны ни на минуту не теряя из вида угла дома, их головы и их тела были если можно так выразиться поглощены разными проблемами, причем каждое работало на себя или, если угодно, каждое брало на себя свою особую задачу, тела их действовали непроизвольно и как бы подчинялись собственной своей власти и контролю за чередой движений на которые мозг казалось бы не обращал никакого внимания, теперь уже окончательно стемнело, вдруг из курятника донеслась разноголосица испуганного кудахтанья среди громкого концерта хлопающих крыльев и скомканных арий, смехотворный и раздирающий душу протест на мгновение заполнивший вечерний мрак, нестройный, ужасающий и яростный, словно бы пародийный довесок к битве: все это с чертыханием, руки, ладони неуклюже шарящие в воздухе среди неразличимых в темноте рыжих и нахохлившихся до состояния шара птиц неуклюже взлетавших с раздирающим кудахтаньем с насеста, сталкивающихся в воздухе, надрывно кричащих, пока наконец и этот неравный бой тоже мало-помалу стих, кончился в последнем испуганном, полузадушенном, жалостном клохтании, потом больше ничего, только в опустевшем теперь курятнике видимо медленно и безмолвно падал дождь разлетевшихся во все стороны перьев которые чуть покачиваясь ложились на землю, и тут раздался голос Иглезиа: «Да дело дерьмо», и через минуту еще: «Черт побери, да перед нашим носом целая дивизия прошла, вот уж никогда бы не поверил что их столько! Никогда бы не поверил что они могут на такой скорости продвигаться. Если они воюют сидя на скамейках в грузовиках, какого хрена нам с нашими клячами соваться. Черт побери! Чего уж тут из себя строить…»
