Владимир Фомин - Белая ворона. Повесть моей матери
Для того, чтобы построить новое справедливое общество, нужен строитель этого общества. Революция путём передела собственности значительно улучшила материальное положение народа, но почти не изменила психологию человека, не сделала его хозяином жизни. Раб оставался рабом. Если раньше в большинстве своём народ покорялся царю, помещикам, учению церкви, зависел от произвола чиновников, то в течение следующих 70 лет вновь беспрекословно подчинялся партии и правительству, единодушно голосуя "за" (за всех и за всё, чтобы ему ни предложили), страдая от произвола новых чиновников из народа. Бунтари, герои, инакомыслящие были всегда, но без них спокойнее, то есть стабильнее.
Перестройка – это счастливое время, которое проявило все скрытые и замаскированные пороки общества, показав, кто есть кто. Колесо истории, сделав один оборот, вновь вернулось на круги своя. Вновь появились богатые и бедные, но только разрыв между ними значительно увеличился. В страну поголовной грамотности вернулось средневековое мракобесие. Упала рождаемость, выросла смертность, возродились разврат и проституция, но этого уже не стыдились, это считалось нормальным явлением. Появились бездомные дети, бомжи, как голодные собаки, обитали на помойках и свалках. Коррупция? Взяток никто бы не взял, если бы их не давали. В коррупции заинтересован весь народ: надо дать взятку врачам, чтобы спасти сыновей от службы в армии; надо купить тупым детям диплом, чтобы облегчить им жизнь; надо заплатить инспектору ГИБДД, чтобы нарушать правила; надо заплатить всем, от кого зависит благополучие жизни. Это уже не стыдно, об этом уже говорят вслух. Аварии на дорогах, крушение самолётов и мостов, взрывы домов и шахт, терроризм и т. д. – это нормальное явление, потому что оно закономерно. Каков народ – таковы и избранники народные, таковы законы и такова жизнь. Мудрый народ с этим согласился и вновь голосует "ЗА".
15. Наша бесплатная доступная медицина и моё место в ней.
Я считала, что врач – самая гуманная профессия на Земле, и главное дело врача – борьба за каждый день жизни человека, борьба с болезнью и смертью. Ещё я думала, что наша медицина самая лучшая в мире. Так нам внушали. Разочарование в профессии наступило с первых дней работы. Медицина была бессильна против хронических болезней, приобретаемых с возрастом, а мне достался самый тяжёлый контингент больных, имеющих прогрессирующие дегенеративно-дистрофические заболевания нервной системы, инсульты, как итог длительной терапии гипертонической болезни и атеросклероза, тяжёлые последствия травм головного и спинного мозга, а также неврозы. Знания, полученные в медицинском институте, позволяли безошибочно поставить диагноз, но спасти больного удавалось не всегда.
К смерти больного я за 30 лет работы так и не смогла привыкнуть. Смерть человека, доверившего мне свою жизнь, отягощала всегда мою совесть чувством вины, откладывалась в памяти, и "мой компьютер" анализировал, накапливал опыт, сравнивал, искал причины неудач и не находил. Эти болезни плохо поддавались лечению и в кремлёвских больницах. Больные с неврозами не умирали, но чтобы вылечить их, необходимо было изменить их среду обитания, убрать причину, вызвавшую невроз, а это от врача не зависело. Такая работа вызывала глухую неприязнь и желание уйти. Если моя мать ходила на работу как на праздник, то я как на каторгу.
Кроме этого с первых дней работы начались конфликты с моими начальниками, которые, будучи винтиками в бездушной бюрократической системе здравоохранения, выполняли все антигуманные приказы, идущие из министерства, и принуждали меня к этому. В терапевтическом отделении мне было выделено 10 коек для неврологических больных, и заведующая терапевтическим отделением Ксения Алексеевна Кадникова поставила меня в известность о порядке, о каком я никогда не слышала в институте: оказывается, нужно было госпитализировать преимущественно работающих, а пенсионеров и инвалидов должно быть не более 25 процентов. Я привыкла слушать своих учителей, а теперь у меня были руководители, которых я также должна была слушать. Был строгий регламент: среднее пребывание больного на койке должно было быть не более 21 дня, хотя для некоторых больных требовалось лечение 1-2 месяца. С этим показателем работы у меня было всё в порядке, так как некоторые больные выздоравливали за 10-14 дней, но как можно лечить больных в таких пропорциях: 75 процентов работающих и 25 % пенсионеров? Пенсионеры болели чаще и тяжелее, чем молодые рабочие, и поэтому нуждаемость в лечении у них была больше. Пенсионерам и инвалидам тяжелее, чем молодым, (а иногда и невозможно) ходить ежедневно на процедуры, следовательно, они должны лечится стационарно. Рабочие часто отказывались от стационарного лечения, так как не могли оставить детей или пьяниц мужей без присмотра, и тогда эти 75% коек заполнялись больными с легко протекающими болезнями, а тяжело больным пенсионерам приходилось отказывать. Должно было быть всё наоборот: 75 % пенсионеров и 25% работающих, но советское здравоохранение служило не больному человеку, а показателю "хорошей" работы в процентах. мне было выделено 10 коек для неврологических больных Приказ есть приказ – тяжело, но надо выполнять. Как тяжело и стыдно мне было смотреть в глаза ветеранов, отказывая им в госпитализации! Они отдали свои лучшие годы производству, а под старость не имели возможности лечиться в стационаре: 75% престарелых больных никак не уложишь в необходимые 25%. Одна старушка говорила: "В Америке хоть за деньги можно помощь получить, а у нас и за деньги в стационар не попадёшь". Я не находила слов, чтобы защитить наш социалистический строй в глазах больных – его антигуманность была налицо. За деньги больные в стационар, наверное, не попадали, но для скандалистов там всегда место находилось, так как они писали жалобы, а это было нежелательным. Показателем хорошей работы являлось отсутствие жалоб на работу врачей, поэтому врачи госпитализировали в первую очередь не тех, кто в этом больше нуждался, а тех, кто наглее, и для кого очереди не существовало. Такая система порождала всё новых и новых жалобщиков и требовала таким образом расширения коечной сети, построения новых больниц.
Кроме того, тяжёлых и трудноизлечимых больных лечить в стационаре было нежелательно, так как нужно было думать о показателях работы. (Увы, не о больных). При выписке пациента из стационара в истории болезни нужно было подчеркнуть один из четырёх результатов лечения: выздоровление, улучшение, без перемен, смерть. А тяжелобольные портили эти показатели, да и пребывание их в стационаре превышало 21 день. Я не могла с этим согласиться и госпитализировала тех, кто больше нуждался в стационарном лечении. Однажды я госпитализировала на свои койки 50-летнего мужчину с кровоизлиянием в мозг в крайне тяжёлом состоянии. Заведующая отделением была недовольна:
– А что вы подчёркнете при выписке?" – спросила она, как бы утверждая этим, что главное – не спасение больного от смерти, а хорошие показатели.
– Подчеркну то, что получится, – ответила я, и глазом не моргнув.
– А вы уверены в том, что он у вас не умрёт?
– Нет, не уверена, но приложу все силы, чтобы его спасти.
– Как вы посмели положить без моего разрешения такого тяжёлого больного?
– Для спасения жизни ему нужна была срочная госпитализация, а не ваше разрешение.
Ксения Алексеевна возмутилась моим поведением. Она была очень строгим руководителем. В отделении был идеальный порядок, медперсонал вымуштрован так, что не только возражать, но и глаз поднять не смели, когда она всех распекала, и все "ходили по струнке". Но меня возмущала её чёрствость по отношению к больному. Я была уверена в том, что права, и мне было очень обидно. Я не лила слёзы потихоньку, я разразилась громким плачем с выкриками упрёков в её адрес. Всё полотенце для рук было сырым от слёз и обильной слизи, идущей из носа. Я не стеснялась, зная, что разрядка нужна моей нервной системе. Горечь обиды нельзя держать в себе, её необходимо излить из себя сразу же для сохранения нервной системы. Заведующая, видя такую истерику, примолкла. Медсёстры сочувственно глядели на меня, зная характер своей начальницы. Больной стал поправляться, я научила его ходить с палочкой, и в истории болезни подчеркнула слово "улучшение".
В больнице был строгий контроль за выдачей лекарств, и медсёстры ежедневно представляли отчёт по каждой таблетке и инъекции, потому что расход лекарств на каждого больного полагался в размере 19 копеек в день. (Может, и 29 копеек, точно не помню). Это было ужасно! Качественно, как меня учили в институте, лечить больного было невозможно. Зато это называлось бесплатной и общедоступной медициной, и этим гордилась наша страна. Однако, выход всегда находился. Для того, чтобы качественно лечить тяжелобольных, нужно было положить в больницу людей с пустяковыми болезнями, которым лекарств достаточно было выдавать на 3 копейки. Это были любители отдохнуть от работы и хорошо поесть. Питание было замечательным, так как повар Семёныч вкладывал душу в свою ремесло, и всё, сделанное его руками, было необыкновенно вкусно. Это также привлекало пенсионеров полежать в больнице и отдохнуть от дел.
