Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2013)
Потом они вместе соберут книги, поставят их на место и остаток вечера проведут в разговорах о прочитанном, в конце концов она не выдержит и облегчит душу — признается, что рассказы Андрея Краснящих, во всяком случае, большинство из них, никогда ей особенно не нравились. Он, основываясь на прочитанном, также выразит свое мнение, и оно тоже будет далеко не в пользу автора. Таким образом, странная сюрреалистическая ситуация разрешится вполне обыденно и естественно.
— Зачем вы раскидали мои книги? — спросила женщина, входя с подносом в комнату.
— Это не мои книги, — ответил я.
— А чьи же они? — еще раз спросила женщина.
— Не мои, — ответил я. — Я не Андрей Краснящих.
— Да? — спросила женщина. — А что вы будете к чаю? Вот бутерброды, вот булочка.
Она поставила поднос на журнальный столик и присела около раскиданных книг.
— Я помогу вам, — предложил я.
— Не стоит, я сама. А зачем вы сказали, что вы — он?
— Я все-таки помогу вам, хорошо? Вдвоем у нас быстрее получится.
— Но вы же могли до конца притворяться, что он, правда?
— Да.
— Хорошо, что вы этого не сделали. Так, в любом случае, лучше. Как вас зовут?
И я назвался. Получалось, что все к этому и шло.
Все думают, что сейчас, раз уж такое дело, самое время и автору признаться в том, что никакой он не Андрей Краснящих, а заодно объяснить, почему он вначале пообещал убить всех персонажей, но не сделал этого.
Не дождетесь. Да, не дождетесь.
АНТИБИБЛИОТЕКА-3
Мой маленький рай, самый маленький из всех возможных, куда уж меньше: двадцать с половиной на тринадцать сантиметров, восемнадцать на одиннадцать, плюс какая-то толщина, — а попадаешь туда, и все: гаплык, крантец, ничего, кроме него, не нужно — ни мамы, ни ребят во дворе, ни — потом — женщин. Лежи и читай. Слово на букву «с».
И вот ты изгнан.
Читаешь, слепнешь, слепнешь, читаешь. Когда тебе остается один день до слепоты — не то же самое, когда тебе день до смерти. Там — тысяча вариантов, здесь — один; зато, черт возьми, какой, черт вас всех возьми! И кто от него откажется. Я — нет. Слово на букву «д».
Мне станут читать — пусть лучше читают про себя: разве это теперь будут Джойс, Музиль, Беккет? Это будут голоса, птицы, чтецы. Их, а не мои интонации. Пусть уж лучше рассказывают что-то о своей жизни, пусть даже соврут — эта ложь будет правдивее, чем Пруст или Беккет с их голоса.
Вы думаете, такой уж я правдолюбец? Да нет же, меня трудно назвать правдолюбцем, и вообще — не в правде дело. Купите себе расстроенное пианино, тогда поймете, что я имею в виду.
А ведь вы и сейчас меня не так поняли: я говорю, что литература — это род игры и нужно уметь играть, выдумывать новые правила, обманывать. Вот то серьезное, тяжеловесное, что вы считаете литературой, — это никакая не литература. Как не литература газета. Или слова во сне. Или то, что девочки для себя пишут. А литература — штука очень несерьезная, так, от нечего делать, а не потому что надо. Настоящая книга — это всегда просто так написанное; автор развлекался и нас развлек, спасибо ему. «Это вы тут великую русскую литературу делаете — а я в нее просто погулять вышел», — я мог бы подписаться под этой фразой.
Меня всегда удручало, что такую веселую вещь используют для гадких и мрачных целей: проповедей добра и любви, призывов жить в мире, беречь природу, — для которых она совершенно не предназначена. Вот и теперь: настоящий писатель — провидец и пророк — тьфу! — настоящий писатель скорбит о судьбах мира — тьфу-тьфу-тьфу! Настоящему писателю и чихнуть спокойно нельзя — тут же эхом отзовется в душах людей.
Слово на букву «п» — писатель — это Вийон, Сервантес, Рабле, Гоголь — пока был Гоголем, а не пишущей машинкой для поднятия тяжестей. В общем, вы меня, наверное, понимаете, даже если и нет.
Не видать мне третьего на третьем,
Не видать второго на втором,
С первым еще ладно — этим первым
Мы умишко шаткий подопрем.
Тогда поймите еще одно: сразу хватать и читать книгу — это безобразие. Удовольствие от книги снижается вдвое или втрое. Такое чтение никому не нужно, разве что студенту-первогодку — ну да и его потом попустит.
Мне, как медведю, нравятся книжки с душком: я их сначала прикапываю — ставлю на полку, пусть отстоятся какое-то время, пустят сок в моей душе. А я пока помечтаю о том, как буду их читать, какую из них выберу первой, какую за ней, — я переборчив; как стану вдыхать запах страниц, поглаживать обложку.
Каждый сам кузнечик своего счастья — я стрекочу о том, что знаю, в чем я профессионал, о том, что умею и люблю. Я обещал — я научу вас читать книги. Мне-то уж — ладно; вам должно пригодиться. Слово на букву «ж».
Стыдно, стыдно, ой как стыдно — перед собой — уходить в темноту, оставляя здесь, на свету, столько непрочитанных книг — целую библиотеку. Вот Клаус Манн — чего я ждал (хотя я знаю, конечно, чего), вот Батай — ну да этого не так жалко. Вот Джулиан Барнс — пять томов, один в один, солдатики — так и останутся. А Газданов! Газданова нужно было прочитать сто лет назад, не позже. Керуак — и ему до свидания, да? Жалко ведь, стыдно. Тагор — почему ж ты, скотина, Тагора до сих пор не читал? Почему не читал Уайдлера, Звево, Шмелева? Где они все теперь будут? Кем?
Нераскрытая книга навсегда остается только книгой — стопкой переплетенной бумаги под яркой обложкой, смешным в глазах обезьянок предметом. Я, оказывается, та же обезьянка. Я запомню Газданова, Остин, Пиранделло по их разноцветным обложкам. Вот ведь горюшко-то!
Но время еще есть, чуть-чуть, на одну книгу — только какую? Кого я хочу прочитать напоследок? Кого?
Бегбедера — сразу на фиг. Вместе с Палаником. Это должен быть кто-то… в общем, представьте: сидите вы в полном мраке перед выключенным телевизором, греете кости около батареи и ведете вечную беседу с самим собой — и тут возникает Паланик. Возникает Паланик. Возникает Паланик! Всегда, о чем бы вы ни подумали, возникает Паланик. Один из вас теперь навсегда — Паланик, другой — тоже. Они сидят в вашем кресле, батарею опрокинули, орут друг на друга, — паланики. Или бегбедеры. Дурацкие даже фамилии.
Последняя книга станет тобой — это же понятно. Кем ты хочешь быть — Бенджамином? Генри Джеймсом? Чораном? Чораном не хочешь? А кем? Зачем ты тогда его покупал? Вот вам еще урочец: покупаешь книгу — покупай, но бери лишь ту, в которой уверен, как в самом себе, — готов, если надо, в нее превратиться. А так ты рискуешь.
Придется рисковать. Кто меньше всех кажется опасным? Халлдоур Лакснесс? Да, Лакснесс вроде с ходу не внушает опасений: стоит себе и стоит на полке (все они там стоят), черный такой, скандинав, нобелевский лауреат. Но да черт его знает, что ему в голову взбредет, — потом уже, все, не отвертишься, так и будешь ходить, лежать, сидеть с Халлдоуром Лакснессом, милым другом. «Как там погодка на улице, Халлдоур?» — «Хреновая, Петрович». — «А завтра?» — «И завтра будет хреновая». — «И?..» — «И всегда». — «Да что ж ты за гад такой, Лакснесс, ну тебя к черту».
Ну его к черту. Все они коты в мешке: кого ни вытащишь — все наугад. Раз — и поймал; смотришь — батюшки, да это же Вагинов, гадость какая, иди быстрее мыть руки. Да быстрей же, говорю, с мылом.
Вагинов — еще не самое худшее, бывает и Драйзер, а Драйзер — это действительно полный трындец, всю жизнь не отмоешься. Хотя чего это я — что делать Драйзеру в моей библиотеке? Нет его здесь, никогда и не было. Вообще не было. Писателя Драйзера не было. Драйзера я придумал — себя попугать. И тебя.
А если бы был, о чем бы писал? Ясно — о конокрадах. Да, о том, как они крадут лошадей. Ночью. В полях. Крадут, загоняют в лес и там делят добычу. Сидят у костра и спорят, сколько кому. А луна светит, и на много километров никого вокруг. Один из конокрадов — тот, что без глаза, с черной повязкой, — вскакивает, хватает нож… Господи, что за фигня! А я что говорю — на фиг, на фиг Драйзера: фигня, а не писатель; возьми Синклера Льюиса.
Льюиса? Так с первого взгляда и не поймешь, что за Льюис, наверно, тоже о лошадях, нет, тоже на фиг. Вообще, при чем здесь лошади? Зачем мне сегодня, в последний день, роман о лошадях, Холстомеры, Гамилькары? Сегодня… Ах ты, боже мой, а сегодня уже идет, проходит. Последняя книга…
