Чезаре Павезе - Пока не пропоет петух
Поэтому я ушел, никому ничего не сказав. Дино был в классе, и я его не видел. Я ушел с узлом, как и пришел. Я оставил оживленное и счастливое Кьери, и на закате, когда в глаза мне било солнце, стоя на вершине голого, но по-весеннему влажного холма, блуждал взглядом по просторам, о которых я давно забыл. Я осторожно добрался до усадьбы, и никто меня не видел. Первым меня приветствовал Бельбо, выбежавший на дорогу.
В тот вечер мы поужинали позже обычного, слушали радио, говорили о войне, о Дино, о том малолетнем подлеце. Эльвира сказала, что подобные люди есть и в усадьбах, и если до сих пор немцы меня тут не искали, это потому, что их сыщики считают, будто я далеко. Ее мать заявила, что никто не должен меня видеть.
Я пробыл там несколько дней, ко мне не допустили даже Эгле; сад я разглядывал через чуть приоткрытое окно. Я наслаждался тем, что нахожусь в привычной обстановке, хотя меня обуревали другие мысли и надежды. Чего бы я только не отдал, чтобы узнать о Кате и о других. Эльвира мне сообщила, что остерию «Фонтаны» заперли на замок, но кто, она не знала. Вечерами я выходил в сад вместе с Бельбо, смотрел в темноте в сторону Турина, где столько всего происходило; редкие звездочки среди обнаженных деревьев казались почками на ветках. Мне нечего было делать, повсюду я думал о Дино, о том, что мне говорила Кате. Я находился в подавленном состоянии, так как понимал, что если Кате не выйдет из лагеря живой, я никогда и ни от кого не смогу узнать был ли Дино моим сыном. Может быть, теперь она и хотела бы сказать мне об этом, может быть, она плакала из-за того, что ничего не рассказала мне. Может быть, прав отец Феличе — придется мне, придется тем, кто остался, все исправлять.
Однажды Эльвира сказала: «В Турине спрашивали о вас. Секретарша, знакомая Эгле, шлет вам привет».
Подобные пустяки мне были приятны, возвращали меня к жизни, как собаку, когда ее треплют по шее.
Так прошла неделя, но мне было тяжело оставаться в доме. Я еще не осмеливался вернуться в Кьери. Я поговорил об этом с Эльвирой, и она сказала: «Кто знает, как там этот мальчик. Нужно отнести ему хотя бы яблок».
На следующий день она отправилась туда. Я весь день читал. Когда она вернулась, то была вне себя от злости. Дино уже шесть дней не было в пансионе.
Я не мешал ей ругать попов и привратника. Я ее даже не спросил, искали ли они его, есть ли у них какой-нибудь след. Я знал, куда он пошел. Я давно знал об этом. Я ничего не сказал, но я видел, как он идет в Турин, всех сторонится, прячется во рвах, пробирается в горы.
Больше ничего в пансионе не происходило. Мы зря забили тревогу. Настоятель передал, что я могу вернуться.
Мы подождали еще два дня. Я рассказал Эльвире о доме за Дорой, возможно, там что-нибудь знали о Дино и о его близких. Но идти туда мне было слишком рискованно. Я часто думал: «А если Кате вернется и спросит меня, где он?».
Потом я все же решился и вернулся в Кьери. Я попросил Эльвиру передавать мне все новости. «Если Дино никого не найдет, — сказал я ей, — он знает дорогу и вернется». Весь путь я представлял себе, что вот, сейчас, увижу, как он возникает впереди, я возьму его за руку и пойду рядом с ним. Вместо этого, входя в Кьери, я встретил военный патруль. Он, свернув с бульвара, шел мне навстречу. Один из солдат был молод, совсем мальчик, трое других — чернорубашечники, у всех бесстрастные, но мерзкие лица. В руках, дулом вниз, у них были ружья. Они прошли рядом со мной и ничего не сказали.
XIX
Наступил май, и в пансионе дни стали проходить более живо и шумно. Вечерами в темном дворе и в душистом, холодном свете утра — крик, беготня, круговорот новостей. На днях занятия заканчивались, наступление союзников шло полным ходом, и впереди были месяцы хорошей погоды. Из моих коллег, спрятавшихся тут парней с Юга, кто-то уже ушел, чтобы добраться до линии фронта и спастись.
Общие спальни освобождались, опустела и трапезная: воспитанники пансиона разъезжались по домам. За несколько дней они рассеялись по своим деревням, и я остался в пустом пансионе, прислушиваясь к редким шагам священника или кого-то запоздавшего. Договорились, что мы, помощники, можем тут как и прежде питаться и спать, но в той тишине, в том покое я думал только о Дино. Он отсутствовал почти месяц, и я настолько страдал, что, если бы знал, как, отправился бы на его поиски. Теперь приходили такие новости о войне, что уже не было слышно разговоров о горах и партизанах. Быть может, опасности больше не было. Но приход Эльвиры отбил у меня охоту куда-либо идти.
Эльвира пришла в пансион, чтобы обо всем мне рассказать. Она побывала в Турине, за Дорой, ходила в тюрьму, заставила вмешаться какого-то священника. О мальчике ничего не было известно, если он и в самом деле добрался до гор, то неизвестно, куда попал. Говорили, что некоторые партизанские отряды переходили во Францию. Но там, в горах, не место для детей. Всех других, женщин, матерей, родственников в прошлом месяце отправили в концентрационные лагеря. Об этом ей рассказал один капеллан, который знал историю «Фонтанов» и думал, что расстреляли всех. «Но все равно, — говорил он, — оттуда никто не возвращается».
Что я мог делать под опустевшими портиками? Только вновь по утрам и по вечерам упиваться своими старыми страхами. Да, я мог пойти погулять, бродить по полям, пересекать площади, но с каждым днем мне казалось все более ничтожным проводить дни в этом бесполезном ожидании. Теперь, когда прошлое превратилось только в небольшую неприятность, в беспокойство, в обычное сожаление, пребывание в пансионе становилось таким же тягостным, как в тюрьме.
Но я не мог вернуться и в усадьбу. Я только мог воскресить в памяти прошлое, припоминая одного за другим погибших, вновь слыша их голоса, обманывая себя, что во мне от них что-то осталось. Мне казалось, что я сильно изменился с прошлого года, с тех пор, когда я в одиночестве бродил по лесам, моя школа поджидала меня в Турине, а я терпеливо дожидался, когда закончится война. Теперь Дино находился со мной в том дворе, Кате отправила его ко мне. Дино стал средоточием принимаемых, желаемых мною воспоминаний, только он мог спасти меня, а ему меня было мало. Я даже не был уверен, что, если я его встречу, он обратит на меня внимание. Если бы я исчез вместе с его родными, он не удостоил бы меня особым воспоминанием. На самом деле, война закончится только тогда, когда будут уничтожены все воспоминания и все надежды. Уже в то время я это понимал. И поэтому понимал также, что мне нужно покинуть портик, преодолеть воспоминания и пойти навстречу новой жизни. Образы всех, кто тут ходил — помощников, Дино, Эльвиры, вызывали у меня беспокойство. В пансионе невозможно было оставаться, ничего не боясь. Я понимал Дино. Но я понимал и отца Феличе. Мне нужно было бы стать священником.
Эльвира принесла мне другое письмо от моих, в котором, как всегда, меня просили приехать к ним на каникулы. Там никто не стал бы меня искать; конечно, это было самое надежное убежище. Я решил отправиться туда еще до того, как признался себе в этом. С ужасом повторяя: «Время пришло», я обдумывал это весь день и всю ночь, но уже знал, что выбор сделан. Последний раз у своих я был за год до войны и уже тогда сказал себе: «Хотя бы умереть здесь», потому что, когда не знаешь, что такое война, она кажется отдыхом, покоем.
Эльвира и слышать об этом не хотела. Она не говорила, что у моих меня поджидает опасность, она прекрасно знала, что в моем доме никто не будет меня искать, она заговорила о поездке, о случайностях, о перестрелках, неприятных встречах, разрушенных мостах. Если я уйду, читал я в ее глазах, то вернусь ли? Тогда я сказал, что я на мели, что больше не могу жить за чужой счет, раньше или позже тот, кого содержат, взбунтуется. «Но эта война закачивается, — возмутившись, защищалась она. — Должна закончиться. И тогда вы сможете вернуть долги, возвратившись к нам».
Я попросил у нее рюкзак и все необходимое. И приказал никому, даже своей матери не говорить о моей поездке. «Впрочем, — заметил я, — не известно, доеду ли я». Она попросила у меня адрес. «Не надо, — ответил я, — я меняю не жизнь, а убежище. Лучше замести следы».
Когда она оставила меня наедине с рюкзаком, я вздохнул. Первые дни я провел спокойно, уверенный, что теперь могу остаться, что теперь все зависит от меня. Бедняжка Эльвира, она думала, что я уже ушел. В те дни я понял, что, думая уйти, я хотел отдалится от нее, дать ей привязаться к другому. Я прекрасно знал, что было у нее на уме.
Но как-то утром монастырь заполонили немцы. В те дни там не было ни отца Феличе, ни настоятеля — они отправились в Турин, и я их ожидал, чтобы узнать, не опасно ли ездить на поездах. Немцы ничего не сказали и обосновались в пансионе. Это были провиантские части, они сгружали вещи. Но ко мне подошел привратник и спросил, как меня записать. Немецкому командованию нужен был список всех служащих. Тогда я взял свой рюкзак и ушел.
