Юкио МИСИМА - ПАДЕНИЕ АНГЕЛА
Тору часто представлял, как он, которого с его тонкой, уязвимой душой эти слухи терзают, словно грязные крысы мертвую голову, бледная поэтическая натура с красивой печальной улыбкой молча ходит среди гостей. Презрение стариков и чинимые ими препятствия все сильнее станут привлекать к Тору внимание молодых женщин. Расчеты Кэйко не оправдаются.
У Тору не было смокинга, поэтому он спешно сделал заказ и с нетерпением ждал, пока он будет готов. Девятнадцатого числа, когда смокинг принесли, он тут же надел его и отправился показаться Кинуэ.
— Тебе очень идет. Ты просто великолепен. Как было бы хорошо отправиться вместе с тобой на бал. Но ты меня простишь, я себя плохо чувствую и не могу пойти. Мне действительно плохо. Поэтому ты пришел хотя бы показаться мне в новом смокинге. Какой ты добрый! Я очень люблю тебя.
Кинуэ с ее отменным здоровьем, переселившись в Токио, стала мало двигаться, но ела прекрасно, поэтому за полгода растолстела до неузнаваемости и лишний раз не могла пошевельнуться. Избыточный вес, малоподвижность создавали ощущение болезни, она постоянно пила лекарства, улучшающие пищеварение и со стоявшей на веранде кушетки наблюдала сквозь листья за синим небом, которое вдруг может потерять. У нее появилась привычка повторять: «В таком состоянии я долго не протяну», и служанкам, которым Тору строго запретил смеяться в присутствии Кинуэ, это стоило большого труда.
Тору всегда восхищала находчивость Кинуэ: она умела предвосхитить навязанные ей условия, извлечь из них максимальную для себя выгоду — сохранить авторитет собственной «красоты» и сплести некую трагическую ситуацию. Увидев Тору в смокинге, она тут же поняла, что он ее с собой не возьмет, и использовала подходящую для этой ситуации собственную «болезнь». Тору иногда думал, что ему следует научиться так же упорно защищать свою непомерную гордость. В жизни Тору Кинуэ вдруг незаметно стала его учителем.
— Повернись. Очень хорошо пошито. Эта линия от шеи к плечам просто изумительна. Что ты ни наденешь, тебе все к лицу, так же как мне. Завтра вечером забудь, что я не могла пойти с тобой, и повеселись вволю. Но в самый приятный момент хоть на минутку вспомни обо мне, как я тут лежу больная.
И когда Тору собрался уходить, добавила:
— Ах, подожди. Странно, что у тебя в петличке нет цветка. Будь я здорова, я бы сама для тебя его сорвала, но не могу встать, так что, девушка, прошу тебя. Вон та зимняя роза подойдет. Сорви ее и принеси сюда.
И Кинуэ собственноручно взялась продеть в петличку смокинга распускавшийся бутон небольшой темно-алой розы. Изгибая слабые непослушные пальцы, она просунула стебель розы в петличку и легонько похлопала по сверкающим атласным отворотам:
— Готово. Остановись в саду и еще раз покажись мне, — располневшая Кинуэ говорила теперь задыхаясь.
На следующий день к назначенному часу Тору на «Мустанге», ориентируясь по карте, подъехал к усадьбе Кэйко в Адзабу[47] и остановился на большой засыпанной гравием площадке перед домом. Других машин еще не было.
Тору поразил старинный вид усадьбы, здесь он оказался впервые. Прожектора, спрятанные под деревьями, освещали выгнутый дугой фасад дома, построенного в стиле Регентства,[48] но, может быть, из-за вьющегося плюща, чьи листья в ночном свете казались совсем черными, дом производил мрачное впечатление.
Его встретил официант в белых перчатках, провел через круглой формы вестибюль с высоким потолком и предложил присесть на стул в стиле Людовика XV, который стоял рядом с другими такими же в гостиной, выдержанной в блистательном стиле Момояма,[49] — Тору со стыдом понял, что из гостей он пришел самым первым. Дом сиял, но в нем стояла глубокая тишина. Угол гостиной занимала огромная рождественская елка, но она казалась здесь как-то не к месту. Официант, поинтересовавшись, что гость будет пить, удалился, и, оставшись один, Тору стал смотреть на проглядывавшее через старинные окна ночное небо, лиловое от неоновых реклам и уличных фонарей, которые светили где-то там за деревьями.
Раздался звук скользнувшей двери, и появилась Кэйко.
Парадная одежда, в которой блистала дама в возрасте за семьдесят, лишила Тору дара речи. Вечернее платье с длинными рукавами было сплошь расшито бисером. От груди до подола цвет бисера и узор менялись так, что рябило в глазах. На груди рядом с золотыми бусинами зеленый бисер создавал узор павлиньих перьев, на рукавах волны лилового бисера, ниже до самого подола узор винного цвета, на подоле снова лиловые волны и золотые облака, а граница каждого из узоров отмечалась золотым бисером. Через чисто белую органди, служившую основой для вышивки, просвечивала серебристая ткань — трехслойное европейского типа платье было сшито на манер узорчатой накидки хаори.[50] Из-под подола выглядывали носы туфелек из лилового шелка, гордо поставленную шею обвивал шарф из жоржета изумрудного цвета, концы его тянулись до пола и сейчас были закинуты за плечи. Прическа тоже была необычной: концы гладких коротких волос качались у золотых серег, а с высохшего от нескольких пластических операций лица все более высокомерно смотрело свое лицо, полученное при рождении. Властные глаза и прекрасной формы нос. Губы, слегка покрытые для блеска помадой, казалось, что к ним пристала темно-красная кожура начавших увядать яблок…
Приблизилось лицо с застывшей на нем улыбкой:
— Извините. Я заставила вас ждать, — весело произнесла она, и Тору выговорил:
— Какое роскошное платье!
— Благодарю, — и Кэйко, как это делают европейские женщины, на мгновение с рассеянным выражением слегка вздернула красивой формы нос.
Принесли напитки, по приказанию Кэйко официант погасил люстру, и все погрузилось в темноту, освещаемую лишь мигающими огоньками елки, Тору, глядя на огоньки, вспыхивавшие и гаснувшие в зрачках Кэйко, на мерцающий бисер вечернего платья, в конце концов почувствовал тревогу и нарушил молчание:
— Другие гости что-то запаздывают. Или это я приехал слишком рано.
— Другие гости? Сегодня только один гость — вы.
— Так вы в письме написали неправду?
— Ах, извините. У меня потом сменились планы. Я собираюсь отпраздновать Рождество сегодня вечером только с тобой.
Тору встал, он был рассержен.
— Я сейчас же ухожу.
— С чего это вдруг? — Кэйко, устроившись в кресле, его не удерживала.
— Тут, видно, какой-то заговор. Или ловушка. Сговорились, наверное, с отцом. Вы уже давно надо мной подшучиваете, — Тору снова вспомнил, как он с первой встречи невзлюбил эту тетку.
Кэйко не двинулась с места:
— Если бы я сговорилась с господином Хондой, то не стала бы особенно хлопотать. Я пригласила тебя, потому что хочу сегодня вечером поговорить с тобой наедине. Если бы с самого начала речь шла о том, чтобы встретиться вдвоем, ты мог бы не прийти, поэтому я чуточку солгала. Но ужин будет по-настоящему рождественским. Я в парадном платье, да и ты тоже.
— Вы намерены читать мне нравоучения? — Тору раздражало собственное поражение: он не ушел молча, а слушал, что ему говорят.
— Никаких нравоучений не будет. Я собираюсь рассказать тебе такое, за что господин Хонда, узнай он об этом, меня, наверное, задушит. Это тайна, которую знаем только он и я, но если ты не хочешь слушать, дело твое.
— Что это за тайна?
— Потерпи, садись сюда, — и Кэйко с горькой, но изящной улыбкой указала ему на кресло с кое-где вытершимися от старости рисунками Ватто.
Тотчас появился официант и объявил, что еда подана, затем раздвинул казавшиеся стеной двери и провел их в соседнюю столовую, где был сервирован ужин при свечах. Шаги Кэйко сопровождало громкое шуршание ее расшитого бисером вечернего платья, напоминавшего кольчугу.
Раздосадованный тем, что надо поддерживать разговор, Тору ел в основном молча, но когда подумал, что умению пользоваться ножом и вилкой его с самого начала обучил Хонда, что его невежество, о котором он и не думал до встречи с Хондой и Кэйко, словно для того, чтобы вечно заставлять помнить о нем, было исправлено воспитанием, превращавшим человека в игрушку, в нем закипел гнев.
В пальцах пожилой женщины, сидевшей по ту сторону внушительных серебряных подсвечников в стиле барокко, словно двигались спицы, от нее будто исходил покой, а движения были привычны и скрупулезны, нож и вилка, которыми орудовала Кэйко, казалось, были привязаны к ее пальцам, точно с детских лет ее пальцы росли вместе с этими предметами.
Холодная индейка по виду напоминала сухую старческую кожу и была совсем невкусной. Тору подумал еще, что подаваемый к ней гарнир, каштаны, клюквенный соус, которым она была полита, — все имеет какой-то кисло-сладкий приторный вкус, и тут Кэйко спросила:
