Хантер Томпсон - Ромовый дневник
Теперь Шено плакала, но я продолжал.
— Так что ты, Шено, теперь делать собираешься? Да что ты вообще можешь? — Я вернулся на кухню налить еще рома. — Тебе лучше начать задумываться, — сказал я. — Здесь твои дни сочтены — если только ты не пожелаешь платить за квартиру, когда я съеду.
Она продолжала плакать, и я подошел к окну.
— Никакой надежды для старой прилипалы, — пробормотал я, внезапно ощутив страшную усталость. Какое-то время я молча расхаживал по квартире, затем подошел к кровати и сел.
Шено перестала плакать и села, опираясь на локоть.
— Когда ты уезжаешь? — спросила она.
— Не знаю, — ответил я. — Наверное, на следующей неделе.
— Куда?
— Тоже не знаю — куда-нибудь, где еще не бывал.
Она немного помолчала, затем сказала:
— А я, пожалуй, в Нью-Йорк вернусь.
Я пожал плечами.
— Я куплю тебе билет на самолет. Конечно, я не могу себе этого позволить, но черт возьми…
— Тебе не придется, — сказала Шено. — У меня есть деньги.
Я уставился на нее.
— Мне казалось, тебе даже из Сент-Томаса не на что было вернуться.
— Тогда у меня не было денег, — объяснила она. — Они были в том чемодане, который ты от Фрица привез. Я их припрятала, чтобы у нас хоть что-то осталось. — Она слабо улыбнулась. — Там всего сотня долларов.
— Черт, — проронил я. — Тебе понадобится еще сколько-нибудь, когда ты до Нью-Йорка доберешься.
— Нет, не понадобится, — ответила она. — У меня еще останется пятьдесят, а кроме того… — Она запнулась. — Думаю, я ненадолго съезжу домой. Мои родители живут в Коннектикуте.
Я хмыкнул.
— Пожалуй, это неплохо.
Шено подалась вперед и положила голову мне на грудь.
— Это ужасно, — зарыдала она. — Но я не знаю, куда мне еще поехать.
Я обнял ее за плечи. Я тоже не знал, куда ей еще поехать и зачем, а также что она будет делать, когда туда доберется.
— Можно я здесь до отъезда останусь? — спросила Шено.
Я крепче обнял ее за плечи, притягивая к себе.
— Конечно, — ответил я. — Если ты считаешь, что сможешь тут выдержать.
— Что выдержать? — спросила она.
Я улыбнулся и встал.
— Сумасшествие, — сказал я. — Ничего, если я разденусь и напьюсь?
Шено хихикнула.
— А я? — спросила она.
— Ради бога, — отозвался я, раздеваясь. — Почему нет?
Я сделал еще несколько глотков рома и принес бутылку к столику рядом с кроватью. Затем я включил вентилятор и погасил свет, пока мы потягивали ром. Я откинулся на подушки, и Шено положила голову мне на грудь. Висела такая тишина, что казалось, звон льда у меня в бокале слышен аж на улице. Луна ярко светила в окно, и я наблюдал за лицом Шено, дивясь, откуда у нее такой мирный и сосредоточенный вид.
Вскоре я потянулся к столику и снова наполнил бокал. При этом я пролил немного рома на живот, и Шено наклонилась, чтобы его слизать. От прикосновения ее языка я весь задрожал. После недолгого размышления я опять взял бутылку и пролил немного рома себе на ногу. Шено взглянула на меня и улыбнулась, точно я разыгрывал какую-то эксцентричную шутку, а затем нагнулась и аккуратно слизала ром.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
На следующее утро мы проснулись рано. Пока Шено принимала душ, я поехал в отель за газетами. Я взял «Таймс» и «Триб», чтобы нам обоим было что почитать, а затем, словно в последнюю минуту додумав, купил два экземпляра того, что, по моей прикидке, должно было стать последним номером «Сан-Хуан Дейли Ньюс». Хотя бы один мне хотелось иметь в качестве сувенира.
Мы позавтракали за столом у окна, а потом пили кофе и читали газеты. Тем утром я впервые ощутил в своей квартире настоящий покой. Подумав об этом, я как-то по-дурацки себя почувствовал, потому что в первую очередь именно по этой причине мне хотелось иметь квартиру.
Я лежал на кровати, курил и слушал радио, пока Шено мыла посуду. Дул славный ветерок, и когда я выглянул из окна, видно мне было поверх деревьев и красных черепичных крыш аж до самого горизонта.
Шено снова надела мою рубашку, и я смотрел, как эта рубашка прыгает и порхает у нее на бедрах, пока она ходила по кухне. Вскоре я встал и подкрался к ней сзади, поднимая рубашку и обеими руками хватая ее за задницу. Шено взвизгнула и резко развернулась, а затем, смеясь, прижалась ко мне. Я обнял ее и шутливо задрал полу рубашки ей на голову. Мы немного постояли там, слегка покачиваясь, а затем я отнес ее на кровать, где мы очень тихо и медленно занялись любовью.
Когда я вышел из дома, день еще только наступал, но солнце так жарило, что казалось, давно миновал полдень. Правя вдоль берега, я вспомнил, как нравились мне утренние часы, когда я только-только приехал в Сан-Хуан. Было что-то свежее и бодрящее в этих первых часах карибского дня, предвкушение чего-то радостного, что ждет тебя, может статься, просто на улице или за первым же поворотом. Всякий раз, как я оглядывался на те месяцы в попытке отделить славные времена от скверных, я неизменно вспоминал те утренние часы, когда у меня случалось раннее задание — когда я занимал у Салы машину и с ревом несся по широкому, окаймленному деревьями бульвару. Я вспоминал, как маленькая машинка подпрыгивала подо мной, как солнце внезапно жарило лицо, когда я выскакивал из тени на светлую полосу; вспоминал белизну рубашки и как шелковый галстук хлопал на ветру; вспоминал беспорядочное нажатие педали газа и внезапную смену полос — скорей бы обогнать грузовик и успеть на зеленый свет.
Дальше свернуть на подъездную аллею и ударить по скрипучим тормозам, сунуть пресс-карточку под нос охраннику и оставить машину на ближайшем участке с табличкой «Парковка запрещена». Скорее в вестибюль, стянуть плащ и остаться в новехоньком черном костюме, покачивая фотоаппаратом, пока угодливый клерк звонит моему клиенту за подтверждением встречи. Затем вверх на плавном лифте к номерам — радушное приветствие, высокопарная беседа и кофе из серебряного кофейника, несколько торопливых снимков на балконе, рукопожатие с широкой ухмылкой. Наконец вниз на лифте — и топать восвояси.
По пути в редакцию с полным карманом заметок остановиться у одного из ресторанчиков прямо на пляже ради толстого гамбургера с пивом; сидя в тени, читать газеты и размышлять над безумием новостей — или откинуться на спинку стула, похотливо ухмыляясь по поводу завернутых в яркие ткани задниц и грудей, прикидывая, на скольких до конца недели еще удастся наложить лапы.
Такими бывали славные утренние часы, когда солнце было горячим, а воздух — прохладным и многообещающим, когда Реальный Бизнес казался на самой грани зарождения, и я чувствовал, что если двинусь чуть-чуть быстрее, то успею поймать то яркое и ускользающее, что всегда самую малость впереди.
Затем наступал полдень, и утро увядало, как полузабытое сновидение. Пот становился сущим мучением, и остаток дня был загажен мертвыми останками всего того, что могло случиться, но не выдержало пекла. Когда солнце достаточно разогревалось, оно выжигало все иллюзии, и я видел Пуэрто-Рико в его подлинном свете — дешевым, унылым и показным. Ничего хорошего там в принципе не ожидалось.
Порой в сумерки, когда ты старался расслабиться и не думать про общий застой, Мусорное Божество собирало пригоршню тех приглушенных утренних надежд и болтало ими где-то у самого порога досягаемости; качаясь на ветру, они звучали как нежные стеклянные колокольца, напоминая о том, за что ты никогда толком не хватался и уже никогда не ухватишься. Единственным способом отбросить этот дурманящий образ было болтаться где-то до темноты и травить призраков ромом. Зачастую проще было не дожидаться сумерек, и тогда пьянство начиналось в полдень. Припоминаю, это не очень помогало, если не считать того, что день таким образом проходил чуть быстрее.
Грезы резко рассеялись, когда я повернул за угол на Калле-О'Лири и увидел машину Салы, припаркованную прямо у двери Эла, а рядом — мотороллер Йемона. День мгновенно скис, и меня охватила какая-то паника. Я проехал мимо Эла без остановки и все смотрел прямо перед собой, пока не свернул вниз с холма. Затем я еще какое-то время поездил, пытаясь все обдумать, но вне зависимости от разумности своих выводов все равно чувствовал себя гадиной. Не то чтобы я не казался себе совершенно правым и ни в чем таком не виноватым, — я просто физически не мог заставить себя туда войти и сесть за столик напротив Йемона. Чем больше я об этом думал, тем хуже мне становилось. «Повесь на шею табличку, — пробормотал я себе под нос: „П. Кемп, Пьяный Журналист, Прилипала и Гадина — часы приема от полудня до рассвета, понедельник выходной“».
Кружа по Пласа-Колон, я вдруг оказался зажат вслед за грузовиком торговца фруктами — и свирепо ему засигналил.
— Ты, нацист вонючий! — заорал я. — Прочь с дороги!
