Александр Генис - Сладкая жизнь
По сравнению с другим азиатским гигантом — Китаем, а Дели имеет смысл сравнивать как раз с Пекином, индийская жизнь имеет свои преимущества. В Китае бедность существует в благопристойных, организованных формах. Тут нет того ощущения вырвавшейся из-под государственной узды нищей стихии, которая так поражает туриста в Индии. И все же в Пекине я с теплотой вспоминал индийскую нищету, которая хоть и режет глаз, но обладает своими достоинствами — живописностью, бойкостью, буйным размахом. В отличие от Пекина в Дели улица никогда не спит. Там всегда кипит базарная суета, веселая людская каша. Но главное — в Китае нет религиозной жизни, а именно она заменяет индийцам комфорт Запада. У здешних бедняков часто нет дома, работы, будущего, но всегда есть храм, праздник, ритуал. Все это наполняет смыслом тягостное повседневное существование. Чем более отсталая страна, тем ярче ее религиозные праздники. Будь это католические карнавалы Мексики, магические обряды макумбы в Бразилии, буддистские процессии Непала — повсюду религия играет свою утешающую роль.
Возле Бенареса — самого древнего на земле города — есть местечко Сарна. Здесь Будда прочел свою первую проповедь. Сейчас здесь большой современный музей со стеклянными стеллажами, пояснительными табличками на трех языках, чинными сторожами и специфически музейной скукой. Когда я лениво бродил по пустым залам, в музей вошли смуглые, люто черноволосые люди, одетые в тяжелую домотканую одежду с обильными серебряными украшениями. От них резко пахло чем-то сельскохозяйственным. Необычные посетители останавливались у каждого экспоната — будь то статуэтка Будды, осколок старинного рельефа или безголовый бронзовый торс, что-то шептали, клали несколько монеток, потом распластывались ниц, вставали и шли дальше, чтобы повторить процедуру у следующего стеллажа. Это были тибетские паломники. Самые истовые из всех буддистов, они не делали различий между храмом и музеем. Представьте себе католика, целующего каждую мадонну в Лувре.
Для европейцев Индия — колыбель архаической мудрости, духовная оппозиция прагматическому Западу, гигантский философский заповедник. В санскрите больше слов для философских понятий, чем в греческом, латинском и немецком языках, вместе взятых. Здесь я видел красивого, как Христос с картины Дюрера, йога, спускающегося к Гангу. «Кто это?» — спросил я у рикши. «Бог», — просто ответил он.
Не случайно именно в Индии родился Будда. Однажды он сказал: «Глупо думать, что кто-то другой может сделать нас счастливыми или несчастными». Я не прочь вытатуировать эти слова на груди.
В буддистских храмах демоны мускулисты, но среднего роста. Они всего лишь олицетворение сил природы: огонь, ветер. Буддистский учебник физики. Варуна как единица электричества, вроде ватта. Природа беспокойна, и демоны подвижны и энергичны. Зато превзошедший природу Будда невозмутим. Гладкий и обтекаемый, он неподвижен в подвижном, как пробка на волнах. Обычно он в два раза выше самого высокого человека. Ведь Будда — и мужчина, и женщина сразу. Однако рост его скрадывается тем, что Будда сидит. Мы как почки, он как распустившийся цветок.
Говорят, что Будда остался бы Буддой, даже если заставить его пылесосить квартиру, но обычно он не делает ничего. Только улыбается. Не губами, не глазами, а всем своим существом, мудростью, принесенной с той стороны. Такой же улыбкой с того света улыбаются статуи фараонов. В ней — лишенная иронии снисходительность. Так улыбаются плачущему ребенку — до свадьбы заживет. Улыбка — единственное, что связывает Будду с нами, и единственное, что делает его уязвимым. В ней сосредоточен весь опыт Будды, включая и ностальгию по тому времени, когда он еще не был Буддой и не знал, что такое смерть. Улыбка Будды — форма его молчания о ней.
Греческий Олимп остался только в стихах вымирающих классиков. И в Египте больше не строят пирамид. Но Индия по-прежнему живет так, как будто всемирный потоп — событие отдаленного будущего. Поэтому и путешествие в Индию — не географическая и даже не историческая, а антропологическая экспедиция. Здесь люди еще живо чувствуют свою родовую связь с животным миром. Нам так же трудно осознать свою общность с остальной фауной, как индусу понять, что уж так непреклонно разделяет человека и зверя. Раз душа одна, то и граница несущественна: сегодня ты — корова, завтра — я.
Коровы первыми знакомят европейца с индуизмом. Обычно это происходит в западных отелях, которые стоят крохотными островками роскоши в океане индийской бедноты. С непривычки жить тут довольно странно. Здесь никто не даст вам притронуться к чемодану, открыть дверь, налить стакан пива, приготовить постель на ночь. Здесь впервые понимаешь, что значит «слуга». Воспитанный на «Мистере Твистере», я поначалу стеснялся: истерически вскрикивал «Хинди-русси — бхай, бхай», порывался пригласить носильщика к обеду, пытался раздать свои рупии нищим. Однако с благими намерениями, как известно, бороться проще, чем с порочными. И вскоре, входя в ресторан, я, будучи уверенным, что слуга вовремя подставит стул, садился за стол, как английская королева, — не глядя.
Соблазняя невиданным комфортом, западный отель делает все, чтобы турист пореже выходил за его безопасные пределы. Но стоит высунуться на рассвете в окно и увидеть корову, беспрепятственно обгладывающую цветы с ухоженной клумбы, как понимаешь: вокруг самая фантастическая страна на свете — Индия.
Коровы — часть индийской толпы. Именно так: мужчины, женщины, дети, коровы. Они сосуществуют в равноправном единстве. Причем права эти равны даже юридически: убийство что коровы, что человека наказывается двадцатью годами тюрьмы.
Без всякого Дарвина в Индии знают об общих предках. Чтобы понять, что чувствует индус, глядя на стейк, мы должны вообразить тарелку с отбивной из человечины. Впрочем, коровы — не исключение. Неприкосновенностью пользуются и обезьяны, заполняющие индийские города, как наши — голуби. (По собственному опыту могу сказать, что одно дело, когда на вас нагадит птица, и совсем другое, когда это сделает павиан.) Священными считаются и украшающие индийский герб павлины, что не мешает им непатриотично уничтожать урожай. Да и со всеми остальными живыми существами — от мухи до слона — отношения тут сложные.
В Непале мне повезло побывать в одной высокогорной деревне на храмовом празднике, во время которого чествовали самую кровожадную богиню индуистского пантеона — Кали. К небольшому храму, расположенному в мирном ущелье, выстроилась очередь из нескольких сотен крестьян. Каждый держал какое-нибудь животное — петуха, барана, козла. Возле алтаря с каменным изваянием Кали стояли залитые кровью жрецы. Зажимая морду жертве, чтобы не вырвался предсмертный крик, считающийся плохим предзнаменованием, они искусно перерезали ей горло, следя, чтобы кровь из раны хлынула прямо на богиню. Потом отдавали тушу хозяину, прятали в карман гонорар и переходили к следующему клиенту. Ничего жуткого в этой церемонии не было, если не считать, конечно, ее первобытности.
Всякая религия начинается со смерти. Тайна загробной жизни требует постоянных репетиций в виде жертвоприношений. Тайна смерти, которую помогает разрешить кровь, неразрывно связана с тайной рождения. До поездки в Индию, правда, я особой тайны тут не видел — у нас в Нью-Йорке на 42-й улице все показывают за 25 центов. Но в Индии соединение мужчины с женщиной трактуется во вселенском смысле. Об этом напоминает самый древний и самый распространенный религиозный символ Индии — лингам, каменное изображение мужского полового органа в женском. Лингам украшают цветами. Поливают священной гангской водой, ему молятся и поклоняются. И все без тени скабрезности.
В Индии никогда не знали суровых ограничений христианской морали, но и мимолетным развлечением секс тут не считался. Наверное, никто никогда не относился к этому делу так педантично и основательно, как древние индийцы. В знаменитой «Камасутре» половая жизнь расписана с настоятельностью Моисеевых заповедей. И каждый храм Вишну иллюстрирует это древнее пособие скульптурными изображениями. Лучшее из них — в Каджурахо. Издалека его храмы похожи на пни, заросшие опятами. Вблизи оказывается, что каждый гриб — скульптурная группа, высеченная из красноватого песчаника тысячу лет назад неизвестно кем и непонятно зачем. Скульптуры абсолютно и неописуемо прекрасны. Так же, как и люди, которых они изображают. Стройные мужчины с гладкими, не искаженными культуризмом, как у греков, телами и женщины с неправдоподобно округлыми грудями, бедрами и животом. Составленный из этих небожителей текучий, без одного угла орнамент опоясывает каждую плоскость храма. Фигуры на стенах Каджурахо занимаются только одним — любовью. И отнюдь не в том привычном нам викторианском варианте, когда любовью называют томные прогулки под луной. Проще всего об этом говорил ко всему привычный гид. «Эта группа, — объяснял он, — изображает юношу, овладевающего девушкой в позе «свастика». Им помогают две служанки и аскет (я так и не разобрался, что аскетического было в его поведении). Тут девушка исполняет феллатио. А здесь воин соединяется с лошадью: видимо, он давно в походе». Неподалеку от нашей группы две пришлые собаки вступили в случку. «Видите, — плавно повернулся к ним гид, — даже животных возбуждают наши храмы, что же говорить о тех, кто приходил сюда молиться». Среди слушателей была чопорная американская леди, которая все записывала в блокнот и время от времени пихала мужа, показывая ему особенно выдающуюся деталь. Для нее Каджурахо был каменной версией книги «Все, что вы хотели узнать о сексе, но стеснялись спросить».
