Юрий Буйда - Вор, шпион и убийца
Когда-то военные говорили, что скорость движения пехотной колонны на марше определяется не авангардом, а арьергардом — слабыми солдатами, больными, ранеными. Кто-то из членов редколлегии сказал: «Пока не будет нормальной жизни в самой сраной деревне, о переменах в стране говорить стыдно». Вот мы и решили опубликовать серию очерков об «арьергарде» — о повседневной жизни в самом отдаленном районе.
Я отправился в городок, где не так давно был главным редактором газеты, встретился с людьми, которых неплохо знал, и написал большой текст. Разумеется, он был «перестроечным», и чуть ли не главное место в тексте занимали разговоры с первым секретарем райкома КПСС, который рассказывал «о сегодняшнем дне и перспективах района». Он был молодым, огромным, спокойным и очень неглупым мужчиной, этот первый. Несколько лет назад с радостью уехал из областного центра сюда, в самый отдаленный район, и делом занимался с удовольствием, и люди к нему относились хорошо. «Сегодняшний день» я проиллюстрировал бытовыми зарисовками: тихая жизнь, обыденные заботы, скромные мечты. И детали: резиновые боты, в которых женщины по утрам выходили в сараи к скотине, а по выходным отправлялись в лес по грибы; дощатые двери сараев, которые снимали с петель, чтобы на ней заколотую свинью «осмолить» — обжечь паяльной лампой, а потом оскоблить дочиста ножом (черный контур лежащей на боку свиньи навсегда запечатлевался на досках двери); ведра с вожделенными помоями, из-за которых учителя литературы ссорились с учителями физики…
Эти очерки на редколлегии были признаны лучшими публикациями недели, меня поздравляли, хвалили за «знание жизни». Но в тот же день мне позвонили из обкома партии: «Публикация вызвала в районе скандал, массовое недовольство. Мы тут тоже пока не понимаем, в чем дело, но не можем не реагировать. Поезжай-ка туда и встреться с читателями». Я поехал и встретился.
В зале заседаний райкома партии собралось человек двести. Это были руководители совхозов, секретари парторганизаций, партийные, комсомольские, профсоюзные активисты. Мы с первым секретарем сидели за столом президиума на небольшой сцене. «Только не сорвись, — вполголоса предупредил меня первый. — Терпи и терпи». Терпеть пришлось два часа. Два часа без продыха двести человек кричали на меня, костерили на чем свет стоит и требовали извинений, извинений и извинений. Я оскорбил их всех, выставил сельскими дураками и провинциальными ничтожествами перед всем миром. История человечества не знала еще такого негодяя, который с садистским удовольствием унизил «весь район, всех честных тружеников, друзей и соседей». Только к концу встречи до меня стало доходить, что всем наплевать на мои рассудизмы о перестройке и рассказы первого секретаря о «сегодняшнем дне и перспективах района», — главными раздражителями стали бытовые детали: резиновые боты, дощатые двери с черными свиными контурами, ведра с помоями. Вот что оскорбило и унизило этих людей — детали.
— Если б ты написал про достижения и отдельные недостатки, никто и глазом не моргнул бы, — сказал первый, когда мы вечером после встречи заперлись в его кабинете. — А ты тронул личное, стыдное…
— Галоши — стыдное? — удивился я. — Моя жена с соседками в таких галошах тоже в лес ходила…
— А теперь не ходит. Ты отсюда уехал, вырвался, теперь твои дети ходят в школу, где у учителей нет нужды держать дома свиней, чтобы выжить, а мы тут остались — с этими галошами, сараями, свиньями и помоями. — Первый вздохнул. — Твой очерк не об этом, но все свелось к этому… Ты никогда не задумывался, почему русский народ не любит книги и фильмы про русский народ? А потому, что в этих фильмах и книгах нет красоты… Индии нет, понимаешь? Я на днях в газете читал, что мать Шукшина обиделась на памятник сыну, говорит, мой Вася в сапогах никогда не ходил, он ботинки любил…
— Читал…
— Ты самогон у Гайки покупал когда-нибудь?
— Было.
— В красивой бутылке?
— В обычной.
— А другие за красивую доплачивают…
Гайкой звали Дашу Гаеву, сварливую самогонщицу, которая жила на окраине в маленьком доме с пластмассовыми тюльпанами в вазе и морской раковиной на телевизоре. Ее зять ходил в море, иногда привозил из плавания коньяк, ром или виски в красивых бутылках. Гайка бережно отмывала бутылки, чтобы сохранить этикетки, наполняла самогоном и продавала дороже, чем в обычных емкостях. Покупатели такие бутылки тоже не выбрасывали — хранили в серванте, на видном месте, чтоб гости видели и завидовали. А курила Гайка злую «Приму», которую на людях вытряхивала из пачки «Мальборо».
Первый разлил водку по рюмкам.
— А ты молодец, что не стал в споры ввязываться, — сказал он. — Ну, за красоту!
Мы выпили и простились.
Вскоре Евгений Петрович решил уйти: возраст, устал. Пили водку, а потом мы с ним вдвоем допоздна гуляли по каштановым аллеям. Он вспоминал польку, в которую влюбился в сорок пятом, и говорил, что не верит в мое «калининградское будущее». Я тоже не верил.
На место главного мы уговорили моего друга, нового секретаря обкома по идеологии Сашу, Александра Георгиевича. До обкома он немало поплавал штурманом, в обкоме был главным спичрайтером, писал за всех кандидатские и докторские, редактировал книги «известных калининградских писателей», умел развязывать совершенно тупые конфликты в театре, в творческих союзах, где постоянно шла грызня — в союзе художников, например, грызлись из-за брандмауэров (кто станет творцом лозунга «Партия — наш рулевой» на крыше здания и получит за это приличные деньги) или из-за больших портретов членов Политбюро, которые устанавливались на стадионах, в городе: выгоднее всего было писать портреты Брежнева и Устинова в маршальских мундирах — три рубля за каждый орден, пять за погоны.
Помню, как мы с ним разруливали вечный конфликт в союзе писателей. Всякий раз, когда утверждался план книжного издательства, разгорался «национальный конфликт». Приходил в обком Самуил Д. с жалобой: «Ну нельзя же так, антисемиты нас зажимают, из плана выбрасывают». За ним являлся Андрей С. с жалобой на зажим русских. «У них же там творческий союз, собрания и все такое, — сказал я. — Вот пусть сперва между собой перегрызутся до результата, а потом идут к нам с этим планом». Саше понравилось, и конфликт потух.
В общем, мы его уговорили, а он, стоило ему повариться в редакционном котле, вскоре стал главным нашим заступником. Он совмещал должности главного редактора газеты и секретаря обкома по идеологии, а с секретарем обкома — поспорь-ка.
К тому времени я дошел до точки: журналистика обрыдла мне во всех ее видах и проявлениях. Все чаще в голову приходила мысль: с газетой пора расставаться. Или сделать так, чтобы она занимала в моей жизни как можно меньше места. Общественные интересы, митинги, демонстрации, левые и правые, либералы и консерваторы — все это было не моей жизнью, а главное — не моим языком. Я хотел стать идиотом — в первоначальном смысле этого греческого слова, в том смысле, который, кажется, и имел в виду Достоевский, когда создавал образ князя Мышкина, то есть я хотел стать частным лицом, человеком, не принимающим участия в государственных и общественных делах, не сведущим в общепринятых правилах и не играющим по этим правилам.
По природе своей я настоящий нелюдим, одиночка. В детстве любил слушать истории, которые рассказывали взрослые, но это были «свои» взрослые — соседи, сослуживцы отца и матери, и когда они умолкали, их запросто можно было спросить: «А он? А она? А дальше что?» В газете же приходилось задавать вопросы незнакомым, чужим и часто чуждым мне людям, причем вопросы эти относились не к их жизни, а к их работе, и это было мучительно.
В зарисовке, очерке о доярке, телятнице или трактористе обязательно должно было присутствовать «чувство глубокого удовлетворения» героя своей работой, потому что он был передовиком соревнования, участником трудовой вахты в честь очередного съезда КПСС или хотел сделать трудовой подарок очередному пленуму ЦК КПСС. И вот зимой я встречался с телятницей, непьющей и неглупой, которая ухаживала за полусотней телят. Каждый день ей приходилось вставать в пять утра, добираться в темноте по обледеневшей тропинке до фермы, где вдруг сломался транспортер-навозоудалитель, потому что кто-то спрятал под транспортером вилы, и утром, когда включили рубильник, вся эта лента со скребками дернулась, встала дыбом — и все, жди приезда ремонтной бригады из райцентра, а пока убирай навоз вилами. А потом надо раздать корм телятам — пойло, «бражку» (жидкие дрожжи), каждому по шестнадцать кило. И вот эта телятница таскает ведрами «бражку», пока не накормит последнего теленка, — восемьсот кило ведрами. И столько же вечером. Тысяча шестьсот кило в день. И так каждый день. А тут приехал человек из газеты и спрашивает, нравится ли ей ее работа. Передо мной стоит неглупая и непьющая женщина лет сорока–сорока пяти, в заляпанном грязью халате, надетом поверх ватника, в резиновых сапогах, в платке, безмерно усталая, с восемью классами за плечами, не привыкшая к «умным разговорам», а дома ее ждут попивающий муж, трое детей и больная свекровь, и ничего другого в ее жизни не будет, а я должен написать о ее «чувстве глубокого удовлетворения» — хоть расшибись, потому что эту телятницу, согласно разнарядке, выдвинули кандидатом в депутаты областного совета (по графе «беспартийный передовой животновод»), у нее орден «Знак Почета», и вот я задаю ей все эти идиотские вопросы, она мямлит что-то в ответ, а потом секретарь парткома говорит: «Зина, ну почему ты не хочешь поехать на курсы повышения квалификации? За скотиной твоей (домашней) свекровь присмотрит, ну и муж иногда, дети уже большие, а там отдохнешь, в парикмахерскую сходишь…» Телятница вздыхает, качает головой, и тогда секретарь парткома пускает в ход последний аргумент: «Зубы вставишь, Зина, зубы!» У нее очень плохие зубы, поэтому она задумывается. А я уезжаю, чтобы по возвращении тотчас сесть за машинку и отстукать пятьсот строк про ее «чувство глубокого удовлетворения». В голове крутится рассказ секретаря парткома о том, как эта же самая Зина возглавила бунт телятниц, когда новый заведующий фермой запер ящик с комбикормом и положил ключ в карман. Телятницы объявили, что не выйдут на работу, пока с ящика не снимут замок, потому что они привыкли красть комбикорм для домашней скотины. И в конце концов новый заведующий фермой сдался. Председатель колхоза сказал ему: «Отдай им ключ — больше своего не возьмут», — и на ферму вернулся мир. Но писать об этом, разумеется, было нельзя.
