Амос Оз - Познать женщину
— Послушай, мне не по себе.
А когда он спросил, что болит, пояснила: он ошибается, речь не идет о чем-то физическом, просто ей не по себе. Иоэль, ожидавший телефонного звонка из компании «Эль-Аль», ответил, чтобы уклониться от долгого разговора, избежать его, сократить:
— Это пройдет, Иврия. Увидишь, все будет в порядке.
Если бы он согласился поехать в Бангкок, отныне Патрон и Осташинский взяли бы на себя все заботы о его матери, дочери, теще. Все его измены были бы прощены, если бы он поехал и не вернулся. Калека, родившийся без конечностей, почти не в состоянии причинить зла. А кто может причинить зло ему? Потерявший руку и ногу уже не может быть распят. Неужели он никогда не узнает, что случилось в Бангкоке? Быть может, всего лишь банальная автокатастрофа на пешеходном переходе? Или авария в лифте? Узнают ли в один прекрасный день — пускай спустя многие годы — музыканты Израильского симфонического оркестра, что человек, которого в эту минуту несет сквозь темноту над Пакистаном в свинцовом герметичном гробу гигантский «Джамбо» компании «Люфтганза», спас их — своей мудростью, своим мужеством — от массового убийства, которое террористы собирались совершить несколько лет тому назад во время концерта в Мельбурне? В то же мгновение захлестнула Иоэля волна гнева на самого себя, на ту тайную радость, что все утро разливалась в его груди. В чем дело? Я свободен от них. Они желали моей смерти, но сами мертвы. Умер? Значит, потерпел поражение. Умерла? Проиграла. Очень жаль. Я жив, а значит, прав.
А быть может, нет. Быть может, это всего лишь плата за предательство. Так подумал он, выезжая из города и обгоняя справа на бешеной скорости несколько автомобилей. Он выскочил на свободную правую сторону, всего на каких-то десять сантиметров обойдя первый автомобиль, как раз в ту секунду, когда на светофоре сменился свет. И вместо того, чтобы продолжать свой путь домой, свернул на Рамат-Ган, поставил машину возле торгового центра и вошел в огромный магазин женской одежды. Спустя полтора часа (он провел их, размышляя, взвешивая, сравнивая, проверяя) Иоэль вышел оттуда с элегантным пакетом — в нем лежало платье, таящее в себе некий игривый вызов, платье, выбранное для дочери, которая спасла ему жизнь. У него всегда был наметанный глаз, изысканный вкус и размах во всем, что касалось выбора женской одежды. Размер, фасон, качество ткани, цвет, покрой — он никогда и ни в чем не ошибался. В другой руке он нес большую картонку, в которую упаковали платок для матери, пояс для тещи, симпатичный шарфик для Оделии Кранц, ночную сорочку для Анны-Мари и шесть дорогих шелковых носовых платков для Ральфа. Еще один пакет, перевязанный ленточкой, заключал в себе свитер спокойных тонов, прощальный подарок для Ципи. Ведь нельзя же просто так исчезнуть после стольких лет. Но с другой стороны, почему нет? Почему бы не ускользнуть, не оставив следов?
XL
Нета сказала:
— Ты ненормальный. Я это в жизни не надену. Может, отдашь домработнице? У нее мой размер. Или я сама отдам.
— Ладно, — ответил Иоэль. — Как хочешь. Только сначала примерь.
Нета вышла и вернулась в новом платье, которое, словно по мановению волшебной палочки, превратило худобу в стройность, изящество.
— Скажи, ты в самом деле хочешь, чтобы я носила это, но не решился попросить?
— Почему же «не решился»? — улыбнулся Иоэль. — Я же сам выбрал его для тебя.
— Что у тебя с коленом?
— Ничего. Просто ударился.
— Покажешь мне?
— Зачем?
— Может, перевяжем?
— Пустяки. Оставь. Пройдет.
Она исчезла и спустя пять минут вернулась в гостиную в старом наряде. Шли недели она не надевала платье, делающее ее сексуально привлекательной. Но и домработнице, как было намеревалась, не отдала. В отсутствие дочери Иоэль иногда проскальзывал в комнату с двуспальной кроватью и убеждался, что платье все еще висит в шкафу, дожидаясь своего часа. Он расценил это как относительный успех. Однажды вечером Нета дала ему сборник Яира Гурвица, и внимание его зацепило стихотворение «Ответственность» на странице сорок седьмой. Он сказал дочери:
— Это красиво. Даже притом, что я не уверен, вполне ли уловил замысел поэта.
В Тель-Авив он больше не ездил. Ни разу до окончания той зимы. Иногда ночью на какое-то время замирал там, где переулок подходил к ограде цитрусовой плантации, стоял, вдыхая запах мокрой земли и обремененных листвой деревьев, и смотрел на огненный нимб, дрожащий над городом. Этот нимб становился то сияюще-голубым, то оранжевым или лимонным, то пурпурным, а случалось, он обретал — так казалось Иоэлю — какой-то болезненно-ядовитый оттенок, словно что-то горело на химических предприятиях.
Прекратил он и ночные поездки к отрогам Кармеля, к монастырю «молчальников» в Латруне, на приморскую равнину, в горы возле Рош-ха-Аин. Не вступал в ночные беседы с арабами, заправлявшими автомобиль на бензоколонках, не сбавлял скорость, проезжая мимо придорожных проституток. И в сарай с садовыми инструментами не заглядывал, даже в самые темные ночи. Зато через каждые три-четыре дня он оказывался у дверей соседней квартиры, причем в последнее время прихватывал с собой бутылку виски или дорогого ликера. Домой всегда старался вернуться до рассвета. Не раз случалось ему помочь разносчику газет: он забирал газету прямо из рук пожилого уроженца Болгарии через открытое окно старенькой «суситы», и тому не нужно было останавливаться, выключать двигатель, выходить из машины к почтовому ящику. Не однажды Ральф говорил Иоэлю:
— Мы тебя не торопим. Не нужно спешить. Но Иоэль пожимал плечами и молчал.
Как-то раз Анна-Мари неожиданно спросила его:
— Скажи, что с твоей дочерью?
Иоэль раздумывал почти целую минуту, прежде чем ответил:
— Я не уверен, что понял вопрос.
— Дело в том, что я все время вижу вас вместе, но ни разу не замечала, чтобы вы прикоснулись друг к другу.
— Да. Возможно, — вымолвил Иоэль.
— Ты никогда мне ничего не расскажешь? Что я для тебя — некое подобие котенка?
— Все будет в порядке, — ответил он рассеянно и пошел налить себе чего-нибудь выпить.
И что он мог рассказать? Я убил свою жену, потому что она пыталась убить нашу дочь, которая пыталась уничтожить своих родителей? Хотя между нами троими было больше любви, чем дозволено. Как это сказано в библейском стихе: от тебя к тебе убегу?.. И он произнес:
— Поговорим при случае. — И выпил. И смежил веки.
Между ним и Анной-Мари сложились и набирали глубину отношения двух любовников, нежно и безошибочно улавливающих каждое движение партнера. Как улавливают опытные, тренированные игроки в теннис. В последнее время Иоэль, занимаясь любовью, отступил от обыкновения ублажать женщину, пренебрегая собственным плотским наслаждением. Постепенно, все больше доверяясь ей, он перестал скрывать свои слабости, сокровенные желания тела, которые все эти годы стеснялся открыть жене и по деликатности не умел высказать случайным женщинам. Анна-Мари, закрыв глаза, как хорошо настроенный музыкальный инструмент, улавливала каждый звук, каждую ноту. И подчинялась, исполняла все, о чем он и сам не знал, не догадываясь, сколь сильно желание получить именно это. И порой ему казалось, что не он овладевает ею, а она беременна им и рожает его. И едва они кончали, как, бывало, врывался к ним Ральф, похожий на медведя, веселый, благодушный, словно тренер, чья команда только что одержала победу, наливал сестре и Иоэлю по стакану ароматного пунша, подавал полотенце, менял Брамса на пластинку в стиле кантри, еще больше приглушал звук и зеленоватый водянистый свет, желал им шепотом «доброй ночи» и испарялся.
В теплице Бардуго Иоэль купил луковицы гладиолусов, семена разных других цветов. К весне все это было высажено. И четыре виноградные лозы. А еще он купил у Бардуго шесть высоких глиняных кувшинов и три мешка обогащенного компоста. Это было проще, чем ехать в Калькилию. Кувшины он установил по углам в саду, высадив в них герань разных цветов: пусть летом перехлестнет она через край, прольется из кувшинов языками пламени. В начале февраля отправился Иоэль с Кранцем и его сыном Дуби в магазин строительных материалов и купил просмоленные балки, длинные болты, металлические скобы и уголки. В течение десяти дней при помощи преисполненных энтузиазма Арика и Дуби Кранцев, а также, к его удивлению, и Неты, вместо навеса из жести на металлических трубах над стоянкой автомобиля выстроил он чудесную деревянную беседку, покрыв ее двумя слоями коричневого лака, устойчивого к переменам погоды. Возле беседки посадил четыре лозы, чтобы со временем виноград увил всю беседку.
Узнав из газет, что похороны товарища состоятся на кладбище в Пардес-Хане, он решил воздержаться от поездки туда. Остался дома. Но в годовщину смерти Иврии, шестнадцатого февраля, с матерью и тещей отправился на иерусалимское кладбище, чтобы совершить положенную церемонию. Нета снова решила не присоединяться к ним. И взялась стеречь дом.
