Милан Кундера - Книга смеха и забвения
12
Было ветрено и слякотно. У открытого гроба неправильным полукругом выстроилась траурная процессия. Там был Ян и были почти все его знакомые, актриса Гана, Клевисы, Барбара и, разумеется, семья Пассера: жена, рыдающий сын и дочь.
Обряд, казалось, подошел к концу, и двое могильщиков в поношенной одежде натянули веревки, на которых покоился гроб. В ту же минуту к могиле приблизился взбудораженный человек с бумагой в руке, повернулся лицом к могильщикам, поглядел в бумагу и стал читать по ней вслух. Могильщики, посмотрев на него, заколебались: не надо ли снова поставить гроб возле могилы, но потом все же взялись медленно опускать его в яму, словно решили избавить усопшего от прослушивания еще четвертого выступления.
Неожиданное исчезновение гроба озадачило оратора. Вся его речь была составлена в форме второго лица единственного числа. Оратор обращался к усопшему, убеждал его, соглашался с ним, утешал его и отвечал на его предполагаемые вопросы. Гроб опустился на дно ямы, могильщики вытянули наверх веревки и остались скромно стоять у могилы. Заметив, как настойчиво адресует им свою речь оратор, смущенно склонили голову.
Но чем больше оратор осознавал нелепость ситуации, тем сильнее притягивали его обе мрачные фигуры, от которых ему едва удалось оторвать взгляд. Он вполоборота повернулся к полукругу провожающих. Но и сейчас его речь, обращенная ко второму лицу единственного числа, звучала не лучшим образом, ибо казалось, что усопший скрывается где-то в толпе.
Куда было оратору девать глаза? Он испуганно уставился в бумагу и, хоть знал свой текст назубок, ни на мгновение не отрывался от него.
Всеми присутствующими овладело какое-то волнение, еще усиленное невротическими порывами* ветра, каждую минуту резко ударявшего в них. У папаши Клевиса шляпа была старательно натянута на темя, но ветер был таким порывистым, что внезапно сдул ее с головы и посадил между могилой и семьей Пассера, стоявшей в первом ряду.
В первую минуту Клевис хотел было пробиться сквозь толпу и побежать за шляпой, но тут же осознал, что таким поступком он мог бы дать понять, что шляпа для него дороже серьезности обряда, посвященного другу. И потому, оставшись на месте, он решил сделать вид, что ничего не случилось. Но его решение было не из удачных. С того момента, как шляпа оказалась одна на пространстве перед могилой, присутствующие разволновались еще больше и совсем перестали воспринимать слова оратора. Шляпа при всей своей скромной неподвижности нарушала обряд куда больше, чем если бы Клевис сделал несколько шагов и поднял ее. И посему, сказав стоявшему перед ним человеку «простите», он протиснулся сквозь толпу. Так он оказался на пустом пространстве (подобном маленькой сцене) между могилой и траурной процессией. Он нагнулся, протянул руку к земле, но ветер вдруг подул снова и продвинул шляпу чуть дальше, прямо к ногам оратора.
Тут уж никто не мог думать ни о чем другом, кроме как о папаше» Клевисе и его шляпе. Оратор, не имея о ней никакого понятия, все же сообразил, что с его слушателями что-то творится. Оторвав глаза от бумаги, он удивленно уставился на незнакомого мужчину, который стоял в двух шагах, смотрел на него и, казалось, готовился к прыжку. Оратор снова быстро опустил глаза к тексту, возможно надеясь, что, когда поднимет их, невероятный призрак исчезнет… Но и когда поднял их, мужчина по-прежнему стоял перед ним и по-прежнему смотрел на него.
А дело было в том, что папаша Клевис не мог двинуться ни назад, ни вперед. Бросаться под ноги оратору представлялось ему непристойным, а вернуться назад без шляпы
— смешным. И он, прикованный к земле своей неуверенностью, недвижно стоял в тщетном ожидании, что его осенит какое— нибудь решение.
Он надеялся, что кто-то поможет ему. Поискал глазами могильщиков. Те стояли как вкопанные с другой стороны могилы и упорно смотрели под ноги оратора.
В это мгновение снова подул ветер, и шляпа медленно передвинулась к краю могилы. Тут Клевис решился. Энергично шагнув вперед, он протянул руку и наклонился. Но шляпа по— прежнему уворачивалась от него, уворачивалась до тех пор, пока прямо перед его пальцами не заскользила по краю могилы и не упала в нее.
Клевис продолжал протягивать руку к шляпе, словно звал ее вернуться к нему, но потом вдруг решил сделать вид, что никакой шляпы вовсе не было и он стоит у края могилы лишь по какой-то совершенно пустяковой случайности. Он тщетно силился быть абсолютно естественным и непринужденным, но все взгляды впивались в него. С судорожно перекошенным лицом, стараясь никого не видеть, он прошел в первый ряд, где всхлипывал сын Пассера.
Когда грозный призрак готовившегося к прыжку мужчины исчез, оратор с бумагой в руке успокоился и поднял глаза на уже не слушавшую его толпу, чтобы произнести последнюю фразу своей речи. Повернувшись затем к могильщикам, он очень торжественно произнес: — Виктор Пассер, любящие тебя никогда тебя не забудут. Да будет земля тебе пухом!
Он склонился к куче земли у края могилы, в которую была всажена маленькая лопатка, набрал на нее земли и нагнулся над могилой. В эту минуту по траурной процессии пробежала волна приглушенного смеха. Ибо всем представилось, что оратор, застывший с лопаткой земли в руке и неотрывно глазеющий на дно могилы, видит там гроб, а на нем шляпу, словно усопший, в своем тщеславном желании сохранить достоинство, не захотел оставаться в такой торжественный момент простоволосым.
Оратор овладел собой, бросил землю на гроб, следя за тем, чтобы она не задела шляпу, словно под ней действительно скрывалась голова Пассера. Потом протянул лопатку вдове. Да, все должны были испить чашу искушения до самого дна. Все должны были пережить эту чудовищную борьбу со смехом. Все, не исключая супругу Пассера и его всхлипывавшего сына, должны были набирать на лопатку земли и наклоняться к могиле, где покоился гроб с надетой на него шляпой, словно из-под нее неукротимо жизнестойкий и оптимистичный Пассер высовывал голову.
13
На вилле Барбары было человек двадцать. Все расселись в большой гостиной: на тахте, в креслах, на полу. В центре зала под их рассеянными взглядами всячески изгибалась и вертелась девушка, которая, как слышал Ян, приехала из провинции.
Барбара восседала в широком плюшевом кресле: — Не кажется ли тебе, что это слишком затянулось? — сказала она, строго поглядев на девушку.
Девушка в ответ повела плечами, словно хотела этим жестом обозначить всех присутствующих и пожаловаться на их равнодушие и рассеянность. Но строгость взгляда Барбары не допускала немой отговорки, и девушка, не прекращая невыразительных и невнятных движений, стала расстегивать пуговицы на блузке.
С этой минуты Барбара больше не занималась ею, а принялась поочередно оглядывать всех гостей. Поймав ее взгляд, гости переставали болтать и послушно устремляли глаза на обнажавшуюся девушку. Затем Барбара, подняв юбку, просунула руку между ног и вызывающим взглядом снова обвела все уголки гостиной: внимательно всматриваясь в своих гимнастов, она хотела убедиться в их готовности последовать ее примеру.
События наконец стали разворачиваться согласно собственному медлительному, но определенному ритму: провинциалка, давно обнажившись, лежала в объятиях какого-то мужчины, а остальные рассеялись по другим комнатам. Однако вездесущая Барбара следила за всеми, проявляя чрезмерную требовательность. Она не выносила, когда ее гости, разделившись парами, укрывались в своих уголках. Сейчас она сердито обратилась к девушке, которую Ян обнимал за плечи: — Ступай к нему домой, если хочешь быть с ним наедине. Здесь ты в обществе! — Она взяла ее за руку и увлекла в соседнюю комнату.
Ян уловил взгляд симпатичного облысевшего молодого человека, он сидел чуть поодаль и наблюдал за вмешательством Барбары. Мужчины обменялись улыбками. Лысый подошел к Яну, и Ян сказал: — Маршал Барбара.
Расхохотавшись, лысый сказал: — Это тренер, что готовит нас к большой Олимпиаде.
Оба обратили взгляды к Барбаре, наблюдая за ее дальнейшими действиями: Барбара опустилась на колени рядом с мужчиной и женщиной, слившихся в любовном объятии, просунула голову между их лицами и прильнула ко рту женщины. Мужчина, преисполненный уважения к Барбаре, отстранился от своей партнерши, предполагая, должно быть, что Барбара хочет обладать ею одна. Барбара обняла женщину, привлекла к себе, и теперь они обе лежали на боку, тесно прижавшись друг к другу, а мужчина скромно и почтительно стоял над ними. Барбара, не переставая целовать женщину, подняла руку и начала описывать в воздухе круг. Мужчина воспринял этот жест как обращенный к нему призыв, но не понял, приказывает ли Барбара ему остаться или удалиться. Он напряженно следил за рукой, чье движение становилось все более энергичным и нетерпеливым. Наконец Барбара, оторвав свои губы от губ женщины, выразила свое желание вслух. Мужчина, скользнув снова на пол, прильнул сзади к женщине, оказавшейся теперь зажатой между ним и Барбарой.
