Пол Боулз - Под покровом небес
Но она лежала не шелохнувшись, осуждая себя и думая: «Если у меня нет чувства долга по отношению к нему, то по крайней мере я могу действовать так, как будто оно у меня есть». В то же время в ее неподвижности присутствовал элемент самонаказания. «Ты не пошевельнешь и ногой, если та занемеет. А она занемеет, и пусть тебе тогда будет больно». Прошло время, отмеренное глухим воем ветра, пытавшегося проникнуть в комнату, воем, который становился то громче, то затихал, но никогда не прекращался полностью. Неожиданно Порт вдруг глубоко вздохнул и переменил свое положение на матрасе. И что самое невероятное, он заговорил.
— Кит. — Его голос был слабым, но совсем не искаженным. Она затаила дыхание, как если бы ее малейшее движение могло оборвать нить, выводившую его к здравому смыслу.
— Кит.
— Да?
— Я пытался вернуться обратно. Сюда. — Он по-прежнему не открывал глаз.
— Да…
— И теперь я здесь.
— Да!
— Я хочу поговорить с тобой. Здесь есть кто-нибудь?
— Нет, никого!
— Дверь заперта?
— Я не знаю, — сказала она. Она вскочила и заперла ее, одним махом вернувшись на свое ложе, будто и не вставала. — Да, заперта.
— Я хочу с тобой поговорить.
Она не знала, что сказать. Она сказала:
— Я рада.
— Мне так много нужно тебе сказать. Но я не знаю, что. Я все забыл.
Она ласково погладила его руку:
— Вот так всегда.
Мгновение он лежал молча.
— Хочешь теплого молока? — подхватилась она. Он казался растерянным.
— Не думаю, что на это есть время. Я не знаю.
— Я приготовлю, — объявила она и села, радуясь обретенной свободе.
— Останься, прошу тебя.
Она снова легла, пролепетав:
— Я так рада, что тебе лучше. Ты представить себе не можешь, насколько иначе я чувствую себя, когда слышу твой голос. Я тут сходила с ума. Вокруг ни одной живой души… — Она прервалась, чувствуя, что приближается истерика. Но Порт, как видно, ее не слышал.
— Останься, прошу тебя, — повторил он, шаря по простыне рукой. Она знала, что он искал ее руку, но не могла заставить себя сделать ответное движение. В ту же секунду она спохватилась, осознав свой отказ, и слезы выступили у нее на глазах — слезы жалости к Порту. И все-таки она не пошевелилась.
Он опять вздохнул:
— Мне плохо. Мне очень плохо. Бояться нет причин, но мне страшно. Иногда меня здесь нет, и это мне не нравится. Потому что тогда я далеко отсюда и совсем один. Никому туда не добраться. Это слишком далеко. И я там один.
Она хотела его оборвать, но за потоком спокойных слов слышала прозвучавшую минуту назад мольбу: «Останься, прошу тебя». И у нее не будет сил прервать его, если она не встанет и не начнет двигаться, что-то делать. Но его слова раздавили ее; это было все равно что слушать, как он пересказывает один из своих снов, даже хуже.
— Настолько один, что не могу даже вспомнить, что это значит, не быть одному, — говорил он. У него подымется температура. — Не могу даже представить себе, что стало бы, окажись в мире кто-то еще. Когда я там, я не могу вспомнить, что значит быть здесь; я боюсь — и все. Но здесь я могу вспомнить, что значит быть там. Я хотел бы перестать помнить об этом. Это ужасно, так раздваиваться. Ты это знаешь, ведь знаешь, да? — Его рука отчаянно искала ее руку. — Ты ведь знаешь это? Знаешь, как это ужасно? Ты должна знать.
Она позволила взять ему свою руку и поднести ко рту. Он провел по ней своими шершавыми губами с жуткой алчностью, которая ее потрясла; в тот же миг она почувствовала, как волосы у нее на затылке встали дыбом. Она смотрела, как открываются и сжимаются его губы у нее на костяшках, и ощущала горячее дыхание на своих пальцах.
— Кит, Кит. Мне страшно, но не только. Кит! Все эти годы я жил ради тебя. Я не знал этого, а теперь знаю. Поверь! Но теперь ты уходишь. — Он попытался перевернуться и лечь, подобрав ее руку под себя; он все крепче стискивал ей ладонь.
— Я не ухожу! — закричала она. Его ноги судорожно дернулись.
— Я здесь, рядом! — закричала она еще громче, пытаясь представить себе, как ее голос должен был прозвучать для него, ввинчиваясь в его собственные черные дыры по направлению к хаосу. И когда он ненадолго замер, хрипя, она стала лихорадочно думать: «Он утверждает, что это больше, чем страх. Но это не так. Он никогда не жил ради меня. Никогда. Никогда». Она с таким неистовством зацепилась за эту мысль, что та выскочила у нее из головы, так что вскоре, очнувшись, она обнаружила, что лежит, напрягая каждый мускул и ни о чем не думая, вслушиваясь в бессмысленное бормотание ветра. Так продолжалось какое-то время; она не расслабилась. Тогда она постаралась потихоньку высвободить руку из отчаянных тисков Порта. В ответ последовала внезапная бешеная активность, и, повернувшись, она увидела, что он полусидит.
— Порт! — закричала она, подскочив с постели и кладя руки ему на плечи. — Тебе надо лежать! — Она приложила всю свою силу; он не шелохнулся. Его глаза были открыты, и он смотрел на нее. — Порт! — изменившимся голосом крикнула она снова. Он поднял руку и схватился за ее кисть.
— Но Кит, — сказал он мягко. Они посмотрели друг на друга. Она мотнула головой, и та безвольно упала ему на грудь. Ему достаточно было заглянуть ей в лицо, как к ее горлу подступил комок слез; один всхлип — и ее прорвало. Он снова закрыл глаза, и на миг у него возникла иллюзия, что он сжимает в своих руках мир: теплый мир тропиков, исхлестанных бурей.
— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, — сказал он. Это было все, на что у него хватило сил. Но даже если бы он был в состоянии сказать больше, он бы все равно сказал только: «Нет, нет, нет, нет».
В его объятиях она оплакивала не всю жизнь целиком, но ее огромную часть; главное, то была часть, чьи границы она в точности знала, и ее знание добавляло горечи. А немного погодя, глубоко внутри, глубже, чем плач по потерянным годам, она ощутила смертельный страх, уже полностью сформировавшийся и растущий. Она подняла голову и с нежностью и ужасом посмотрела на Порта. Голова его свесилась набок; глаза были закрыты. Она обвила его шею руками и поцеловала в лоб много, много раз. Потом, полууговорами-полусилой, она уложила его обратно в постель и накрыла. Она дала ему таблетки, молча разделась и легла лицом к нему, оставив лампу гореть, чтобы иметь возможность видеть его, пока он не заснет. Ветер под окном отпраздновал ее мрачное предчувствие, что она достигла новых глубин одиночества.
23
— Еще дров! — крикнул лейтенант, глядя в камин, где догорал огонь. Но Ахмед не собирался транжирить дрова и подложил всего лишь одну маленькую охапку тощих, шишковатых сучьев. Он помнил о страшных утренних холодах, когда его матери и сестре приходилось вставать чуть свет и отправляться через высокие дюны в сторону Хасси-Мухтара; он помнил, как они возвращались на закате, помнил их искаженные от усталости лица, когда они входили во двор, согнувшись пополам под тяжестью своей ноши. Лейтенант частенько швырял в огонь столько хвороста, сколько его сестра тратила за весь день, но он не станет этого делать; он всегда подкладывал по чуть-чуть. Лейтенант отдавал себе отчет, что со стороны Ахмеда это было откровенным непослушанием. Он считал это дурацкой, но неисправимой причудой.
— Этот парень ненормальный, — сказал лейтенант д'Арманьяк, пригубив свой вермут, — но честный и преданный. А это главные качества для слуги. За них ему можно простить и глупость, и упрямство. Но Ахмед вовсе не глуп. Подчас он проявляет даже большую проницательность, чем я. Например, в случае с вашим другом. Когда тот в последний раз заходил ко мне. Я пригласил его с женой к себе на обед. Я сказал, что пошлю Ахмеда сообщить, в какой именно день. Я тогда был нездоров. Думаю, мой повар хотел меня отравить. Вы все понимаете из того, что я говорю, месье?
— Oui, oui, — сказал Таннер, чей слух намного превосходил язык. Он почти без труда следил за всем, что говорил лейтенант.
— После того как ваш друг ушел, Ахмед сказал мне: «Он больше не придет». Я сказал: «Глупости. Конечно, придет, и придет вместе с женой». «Нет, — сказал Ахмед. — Это видно по его лицу. Он не собирается возвращаться». И, как видите, он оказался прав. В тот самый вечер, когда они оба уехали в Эль-Гайю. Я узнал об этом только на следующий день. Поразительно, не правда ли?
— Oui — сказал Таннер снова; он сидел на стуле подавшись вперед, руки на коленях, с крайне серьезным видом.
— О, да, — зевнул хозяин, поднявшись, чтобы подбросить в огонь новую порцию дров. — Удивительные люди эти арабы. Здесь в них, конечно, очень сильная примесь суданских кровей, еще со времен рабства…
Таннер его перебил:
— Но вы говорите, что сейчас они не в Эль-Гайи?
— Ваши друзья? Нет. Как я уже сказал, они отправились в Сбу. Гарнизоном там командует капитан Бруссар; это он телеграфировал мне о тифе. Он может показаться вам резковатым, но это прекрасный человек. Вот только Сахара не принимает его. Одних она принимает, а других — нет. Я, например, чувствую себя здесь в своей стихии.
