Жорж Перек - Жизнь способ употребления
Оставшись одни в сероватом сумраке, четыре молодых человека, — в то время все они были молоды, — произвели инвентаризацию своих сокровищ. У Флоры Шампини на дне сумочки нашлись остатки жареных орешков, которые они поделили и съели, о чем вскоре пожалели, так как это лишь усилило жажду. У Валена была зажигалка, а у мсье Жерома — сигареты; они несколько раз покурили, но явно предпочли бы что-нибудь выпить. Рэймон Альбен предложил заполнить время партией в белот и вынул из кармана засаленную колоду, но тут же обнаружил, что в ней не хватает трефового валета. Тогда решили утерянную карту заменить прямоугольной бумажкой такого же размера и по всем правилам нарисовать на ней валета в зеркальном отражении, то есть «валетом», и трефу (♣), а также написать большую букву «V» и даже имя валета. «Бальтар», — сказал Вален. «Нет! Огиер», — сказал мсье Жером. «Нет! Ланселот», — сказал Рэймон Альбен. Они немного поспорили вполголоса и в итоге решили, что имя валета указывать совсем необязательно. Затем принялись искать бумагу. Мсье Жером предложил свою визитную карточку, но она не подошла по размерам. Более удачной находкой оказался обрывок конверта от письма, которое Вален накануне вечером получил от Бартлбута и в котором тот извещал, что в связи с национальным французским праздником у него не будет возможности прийти на следующий ежедневный урок по рисованию, хотя об отмене Бартлбут уже сообщил ему на словах в конце последнего занятия (видимо, в этом проявилась особенность его характера, а может, просто ему представилась возможность использовать недавно заказанную писчую бумагу, великолепную почти бронзового цвета «облачную» велень со своей личной монограммой в стиле модерн внутри ромбовидной рамки). После того, как маникюрными ножницами Флоры Шампини удалось более-менее ровно вырезать фрагмент нужного размера, Вален, — у которого при себе, естественно, был карандаш, — несколькими штрихами набросал портрет вполне презентабельного трефового валета, отчего три его спутника даже восторженно присвистнули, оценив совершенство копии (Рэймон Альбен), быстроту исполнения (мсье Жером) и красоту изображенного персонажа (мадмуазель Флора Шампини).
Но тут возникла новая проблема, так как, несмотря на все свои достоинства, эта карта разительно отличалась от других, что можно было бы легко допустить в принципе, но никак не в игре «белот», где валет играет наиважнейшую роль. Единственное решение, — сказал тогда мсье Жером, — состоит в том, чтобы превратить какую-нибудь безобидную карту — например, трефовую семерку — в трефового валета, а новую трефовую семерку нарисовать на другом клочке конверта. «Надо было раньше об этом думать», — проворчал Вален. Действительно, конвертной бумаги оставалось слишком мало. К тому же, Флора Шампини, не дождавшись, когда ее научат играть в «белот», заснула, а жених последовал ее примеру. Какое-то время Вален и мсье Жером рассматривали возможность сыграть в «белот» вдвоем, но ни того, ни другого эта идея по-настоящему не прельщала, и они довольно скоро от нее отказались. Им хотелось спать, а еще больше пить и есть; они вздумали описывать самые вкусные блюда, которые им доводилось отведывать, затем принялись обмениваться кулинарными рецептами — в этих вопросах мсье Жером не знал себе равных. Он не успел закончить перечисление необходимых ингредиентов для приготовления паштета из угря (по его словам, рецепт восходил к Средневековью), как в свою очередь уснул Вален. Мсье Жером, явно выпивший больше всех и не желавший мириться с окончанием праздника, какое-то время пытался разбудить художника. У него ничего не получилось, и тогда, чтобы как-то скоротать время, мсье Жером принялся напевать самые популярные на тот момент шлягеры, а затем, осмелев, перешел к вольной импровизации того, что, по его представлению, должно было соответствовать финальной теме из парижской постановки «Дитя и волшебство», на которой несколько недель до этого он присутствовал в Театре Елисейских Полей.
Его ликующие рулады вызвали незамедлительную реакцию у жителей пятого и шестого этажей; из своих постелей, а затем и квартир выскочили мадам Хебер, мадам Уркад, дедушка Эшар с намыленным для бритья подбородком, Жервеза, гувернантка мсье Коломба, в ночном пеньюаре из вуали, кружевном чепчике и шлепанцах с помпонами, и, наконец, сам домовладелец Эмиль Грасьоле с воинственно вздернутыми усами, живший в то время на шестом этаже слева, в одной из двух трехкомнатных квартир, которые спустя тридцать лет объединил Роршаш.
Эмиль Грасьоле отнюдь не был образцом великодушия. При других обстоятельствах он наверняка немедленно выселил бы четырех возмутителей спокойствия. Праздник ли Четырнадцатого июля настроил его на великодушный лад? Или военная форма новобранца Рэймона Альбена? Или очаровательный румянец Флоры Шампини? Так или иначе, он задействовал ручной механизм, чтобы разблокировать двери лифта снаружи, помог четырем гулякам вылезти из узкой кабины и отправил их спать, даже не пригрозив ни судом, ни штрафом.
Глава XXXIX
Марсия, 3
Леон Марсия, муж владелицы антикварной лавки, — в своей комнате. Это тщедушный до худобы больной старик с почти серым лицом и костлявыми руками. Он сидит в черном кожаном кресле, в пижамных штанах и рубашке без воротника; на его острые плечи наброшен оранжевый клетчатый шарф, на босу ногу надеты выцветшие теплые домашние туфли, а на голову нахлобучено что-то фланелевое, похожее на фригийский колпак.
Даже сегодня этого угасшего человека с пустым взором и вялыми жестами большинство аукционных оценщиков и торговцев произведениями искусства считают лучшим в мире специалистом в таких разных областях, как прусские и австро-венгерские монеты и медали, керамика династии Цин, французская гравюра эпохи Возрождения, старинные музыкальные инструменты, а также молитвенные ковры Ирана и всего Персидского залива. Его репутация упрочилась в начале тридцатых годов, когда в серии статей, опубликованных в «Журнале Института Варбурга и Курто», он доказал, что малоформатные гравюры, приписываемые Леонару Готье и проданные в 1899 году на аукционе Сотбис под названием «Девять муз», на самом деле изображают девять наиболее известных героинь Шекспира — Крессиду, Дездемону, Жюльетту, Леди Макбет, Офелию, Порцию, Розалинду, Титанию и Виолу — и принадлежат резцу Жанны де Шенани; атрибуция оказалась заслуженно сенсационной, поскольку работы этой художницы были ранее совершенно неизвестны и определены лишь по ее монограмме и биографической справке, составленной Гумбертом и опубликованной в его «Историческом очерке зарождения и развития гравюры рельефной, ксилографической, а также гравюры углубленной» (Берлин, 1752, ин-октаво), где утверждалось, — увы, без указания источников, — что она работала в Брюсселе и Экс-ла-Шапели между 1647 и 1662 годами.
Леон Марсия — и это, вне всякого сомнения, самое удивительное — абсолютный самоучка. Он проучился в школе лишь до девятилетнего возраста. В двадцать лет он едва умел читать, и его единственным регулярным чтением была ежедневная газета по конному спорту «Удача»; в то время он работал на авеню де ла Гранд-Арме в ремонтной мастерской, где конструировали гоночные машины, которые не только никогда не выигрывали, но почти всегда ломались. В итоге, мастерская очень быстро закрылась, и Марсия, благодаря небольшим сбережениям, мог несколько месяцев не работать: он жил в маленькой непритязательной гостинице «Де л’Авейрон», вставал в семь часов, спускался в кафе, пролистывая «Удачу», выпивал у стойки чашку горячего кофе, поднимался к себе в комнату, где за это время успевали застелить его кровать, и это позволяло ему устраивать себе небольшую сиесту и прилечь, не забывая подложить под ноги газету, чтобы не пачкать покрывало ботинками.
Марсия, потребности которого были более чем скромны, мог бы прожить таким образом еще много лет, но следующей зимой он заболел; врачи определили у него туберкулезный плеврит и настоятельно рекомендовали переехать в горы; Марсия, конечно же, не имел возможности оплачивать длительное пребывание в горных санаториях и решил проблему, устроившись коридорным в самый шикарный из них, «Пфистерхоф д’Аскона», в Тессине. Именно там, дабы заполнить долгие часы вынужденного покоя, который по окончании рабочего дня он заставлял себя неукоснительно соблюдать, Марсия начал с растущим удовольствием читать все, что оказывалось под рукой, заимствуя книгу за книгой у богатых клиентов, — магнатов или детей магнатов консервированной говядины, гевеи или закаленной стали, — которые приезжали в санаторий из разных стран. Первой книгой, которую он прочел, оказался роман «Зильберманн» Жака де Лакретеля, получивший премию «Фемина» той осенью; второй — академическое издание поэмы «Кубла Хан» Кольриджа с параллельным переводом:
