Ричард Йейтс - Дорога перемен
— Выпить хочешь?
— Давай.
У стойки с завсегдатаями они смущенно прикладывались к стаканам и дымили сигаретами, но Шеп не знал, о чем говорить. Он потел и чувствовал себя неумехой-девственником, который на первом в жизни свидании сгорает от затаенного желания.
— Пойду гляну, что там с машиной, — наконец грубовато выдавил Шеп.
Он загадал: если Эйприл подаст хоть малейший намек — ну, там, улыбнется и скажет: «Что за спешка?» — или что-нибудь в этом роде, он забудет обо всем на свете — о жене, о страхе — и добьется своего.
Однако в ее серых глазах не читалось никакого намека, но лишь усталость вежливой молодой матери провинциального семейства, которой засидевшиеся гости не дают отойти ко сну.
— Конечно, — сказала она. — Иди глянь.
Споткнувшись на деревянных ступеньках, Шеп сошел в темноту и яростно захрустел гравием, опутанный, точно канатами, благовидностью, предсказуемостью и обычностью дальнейших событий. Ничего не будет. Ну и черт с ней! Сидела бы себе дома! Мотала бы с глаз долой в свою Европу, да чтоб там и сдохла! На хрен все эти муки и сопливые полоумные бредни о «влюбленности»! На хрен эту «любовь» и все остальные лживые, зряшные, паскудные чувства! У последнего ряда машин он вдруг ослаб в коленях и мысленно взмолился: «Господи, сделай так, чтобы эти придурки еще не уехали!»
Они не уехали. Чужие машины и дерево были на месте. Его мотнуло, в глазах поплыли огни вывески, и он едва не грохнулся наземь. Перебрал. Последний стакан был… Уф! Изнутри накатывало, и он сообразил, что сблюет, если не остановит кружение огней. Высоко вскидывая колени и вспарывая кулаками воздух, Шеп начал резвый бег на месте, который завершил на счете «сто», после чего сделал несколько глубоких вдохов, и тогда огни замерли. Оклемавшись, он направился к ресторану, где квартет наяривал собственную кондовую обработку какой-то старинной джазовой вещицы — играли то ли «Полуденный блюз»,[39] то ли «Нитку жемчуга» или что-то в этом роде, всегда пробуждавшее воспоминания об учебке.
Эйприл перебралась в темную, обитую кожзаменителем кабинку; вытянувшись на продавленном сиденье, сквозь табачный дым она высматривала Шепа и встретила его легкой улыбкой.
— Все так же, — сказал он.
— Ну и ладно. Я не прочь посидеть еще минутку. А ты как?
Хотелось плюхнуться рядом и ткнуться головой в ее колени, но Шеп осмелился лишь сесть как можно ближе. Из картонной книжицы он выдрал спичку и стал лущить ее в пепельницу, сосредоточенно хмурясь, точно часовщик за работой.
Слегка покачивая головой в такт мелодии, Эйприл смотрела в марево зала.
— В людях нашего возраста такая музыка должна пробуждать ностальгические воспоминания, — сказала она. — В тебе пробуждает?
— Не знаю. Пожалуй, нет.
— И во мне — нет. Хотелось бы, но не пробуждает. Ей полагается напомнить обо всех твоих бесшабашных юношеских увлечениях, да вот беда, их просто не было. Мое первое настоящее свидание состоялось после войны, но тогда уже никто не играл такую музыку, а если даже играли, я ее не замечала, потому что изо всех сил старалась выглядеть пресыщенной жизнью. Проморгала всю эпоху свингующих биг-бендов. Джиттербаг.[40] Кекуок.[41] Или нет, кекуок был раньше? Кажется, по нему сходили с ума, когда я была классе в шестом. Однако помню, как исписывала обложки учебников именами Арти Шоу[42] и Бенни Гудмана, хотя не очень представляла, кто они такие. Но так делали старшеклассницы, и это выглядело очень стильно, вроде капель маникюрного лака на щиколотках, чтоб не сползали форменные белые носочки. Боже, как я мечтала, чтобы мне поскорее было семнадцать! Я смотрела на старшеклассниц, которые после уроков уезжали в машинах своих мальчиков, и была абсолютно уверена, что у них на все есть ответы.
Шеп видел только ее лицо, все остальное расплывалось. Не важно, о чем она говорит, плевать, что она беседует скорее с собой.
— Когда мне исполнилось семнадцать, я уже торчала в очень строгом пансионе и джиттербаг могла отплясывать только с другой девочкой. На ее старом патефоне мы крутили пластинки Глена Миллера и часами танцевали. Вот и все, что напоминает эта музыка: пропахшая потом раздевалка, в ужасном спортивном костюме я скачу в танце и убеждена, что жизнь прошла мимо.
— Трудно поверить.
— Во что?
— Что за все время у тебя не было свиданий или чего-нибудь такого.
— Почему?
Он хотел сказать: «Господи, ты знаешь почему. Потому что ты прекрасна, потому что в тебя нельзя не влюбиться», но не хватило духу. Вместо этого он произнес:
— Ну, были же какие-нибудь увлечения на каникулах.
— Увлечения на каникулах, — тускло повторила Эйприл. — Нет, никогда не было. Знаешь, ты попал в точку, Шеп. Пансион тут ни при чем. На каникулах я только читала, одна ходила в кино и лаялась с теткой, кузиной или материной подругой, кому там меня сбагрили на лето или Рождество. Все это похоже на скверный характер и неуживчивость, да? Значит, ты прав. Ни пансион, ни что другое не виноваты, это все моя душевная проблема. Вот тебе отличный симптом: если кто-нибудь стонет, мол, жизнь прошла мимо, сто восемь к одному, что у него душевная проблема.
— Я вовсе не об этом, — растерялся Шеп. Ему не нравились желчная ухмылка, искривившая ее губы, глухой голос и манера, в какой она забросила в рот сигарету, — все это очень напоминало малоприятную воображаемую картину «Десять лет спустя». — Я в том смысле, что невозможно представить тебя такой одинокой.
— Слава богу. Я надеялась, что никто не раскусит моего одиночества. В том-то была прелесть послевоенного Нью-Йорка — этого не замечали.
Она упомянула Нью-Йорк, и ему жутко захотелось спросить о том, что мучило его с тех пор, как они познакомились: Фрэнк взял ее девушкой? Если нет, зависть слегка угасала, если же он был не только мужем, но и первым мужчиной, от зависти хотелось сдохнуть. Никогда еще Шеп не был так близок к возможности это выяснить, но если слова для такого вопроса все-таки существовали, они безвозвратно от него ускользнули. Он никогда этого не узнает.
— …наверное, это было славное время, — говорила Эйприл. — Те годы вспоминаются как живые и счастливые, но даже тогда… — голос ее стал ярче, — не знаю… даже тогда…
— Казалось, что жизнь проходит мимо?
— Вроде того. Я все еще думала, что где-то есть мир изумительных людей, до которых мне так же далеко, как двенадцатилетней девочке до старшеклассниц. Они все понимают интуитивно, их жизнь без всяких усилий складывается как нужно, им незачем рвать жилы на скверной работе, потому что никому даже в голову не придет взяться за что-то иное, кроме идеального дела. Все они вроде как героические сверхчеловеки, красивые, умные, спокойные и добрые, и вот когда я их найду, то вдруг пойму, что я их круга, одна из них и мне предназначено быть с ними, а все предыдущее было ошибкой, и они тоже это поймут. Гадкий утенок придет к лебедям.
Шеп неотрывно смотрел на ее профиль, надеясь безмолвной силой своей любви заставить ее повернуться к нему.
— Думаю, мне знакомо это чувство, — сказал он.
— Вряд ли. — Эйприл не повернулась, возле ее губ опять пролегли морщинки. — По крайней мере, я на это надеюсь ради твоего же блага. Никому такого не пожелаю. Это самый глупый и разрушительный вид самообмана, от которого одни беды.
Шеп выдохнул и привалился к спинке сиденья. Она не хочет разговаривать ни с ним, ни кем-то еще. Ей нужно выговориться и получить облегчение в роли тоскующей, заезженной судьбой личности, а он выбран слушателем. Никто не ждет, чтобы он участвовал в диалоге и делился мыслями, ему отведена немая роль большого надежного старины Шепа, пока не уедут придурки, а она вдосталь насладится звуком собственного голоса. Потом он отвезет ее домой, и по дороге она выдаст еще пару глубокомысленных изречений, а на прощанье по-сестрински чмокнет его в щеку, прежде чем выскользнуть из машины и, хлопнув дверцей, отправиться в постель к Фрэнку Уилеру. А чего еще он ждал? Повзрослеет он когда-нибудь или нет, мать его за ногу?
— Шеп! — Ее узкие прохладные ладони накрыли его руку, лицо озарилось шаловливой улыбкой. — Давай это сделаем, а?
Он чуть не грохнулся в обморок.
— Что — это?
— Сбацаем джиттербаг. Пошли!
Стив Ковик подбирался к кульминации вечера. Близилось время закрытия, публика почти разошлась, управляющий подсчитывал выручку, и Стив не хуже всякого героя голливудского фильма знал, что наступает его звездный час.
Вообще-то Шеп никогда не учился танцам, а уж таким и подавно, но не было на свете силы, которая сейчас смогла бы его удержать. В центре зала он вертелся, неуклюже подпрыгивал и шаркал ногами, не сопротивляясь колдовскому головокружительному вращению шума, чада и огней, ибо теперь был абсолютно уверен, что все получится. До конца жизни он уже не увидит ничего прекраснее, чем движение ее бедер, когда в пируэте она отлетала на длину их сомкнутых рук, чуть приседала и вновь закручивалась в его объятие. Да посмотрите же на нее! — пело его сердце. — Взгляните! Взгляните! Он знал: сейчас музыка закончится, она рассмеется и упадет ему на грудь. Так и произошло. Он знал: сейчас они пойдут к бару, выпьют, и она позволит его руке оставаться на ее талии. И снова все так и было. Точно злоумышленники, они негромко переговаривались, но теперь он не думал о том, что сказать. Какая разница? Разве дело в словах? Шепа захлестывали безумные планы. Перед внутренним взором возник мотель: в тусклом свете дощатой конторки он заполняет гостевую карточку («Спасибо, сэр. С вас шесть пятьдесят, двенадцатый номер…»), а Эйприл ждет в машине. Невероятно четкую картинку уединенной комнаты с кленовой мебелью и ждущей двуспальной кроватью перебила тревожная мысль: разве можно такую девушку вести в мотель? А почему нет? Кроме того, есть и другие варианты. Вокруг целые мили деревенских просторов, ночь теплая, в машине есть старое армейское пончо; в холмах можно отыскать укромный лужок и устроить постель под звездами.
