Нина Шнирман - Счастливая девочка (повесть-воспоминание)
— Это просто трусость, — машет рукой Ёлка.
— Что?! — Я ужасно рассердилась, но не знаю сразу, как ответить.
— У Ниночки нет трусости, — говорит Анночка вдруг очень решительно. С Ёлкой надо спорить осторожно, потому что, если не очень хорошо обо всём подумаешь и скажешь немножко неправильное слово, она сразу его заметит и будет только о нём говорить, пока ты ей не скажешь что-то совсем правильное. И сейчас я не могу ей ответить, хотя сама знаю: это не трусость, а другое, но как объяснить это, я не знаю.
Приходит Мама, смотрит на нас, улыбается и говорит:
— Спорите?!
— Ей, видите ли, Диккенс не нравится! — И Ёлка показывает на меня пальцем.
— Что, Нинуша, — спрашивает Мамочка, — тебе «Оливер Твист» не понравился?
— Совсем не понравился, — говорю.
— А Киплинг тебе понравился? — спрашивает Мамочка.
— Очень, — радуюсь я, — особенно «Рики-Тики-Тави» и «Маугли»! Ещё, — говорю, — мне очень понравился Вашингтон Ирвинг и «Барышня-крестьянка».
Мамочка берёт в руки книжку, смотрит на обложку, улыбается.
— Моя книжка, — говорит, — с детства её помню!
Я вдруг думаю про неприятное и сразу спрашиваю:
— Мамочка, а тебе Диккенс нравится?
— Да, — говорит Мамочка, — это мой любимый писатель!
Так я почему-то и чувствовала, и мне это неприятно и грустно, потому что мне всегда хочется любить то, что любит Мамочка.
— Как жалко, — говорю, — а мне он… не нравится.
— Ничего, — говорит Мама, — а через несколько лет он может тебе понравиться.
— Он мне никогда не понравится, — говорю я.
— Этого ты, Нинушенька, сейчас знать не можешь. — Мамочка говорит очень серьёзно. — Потому что в жизни время ведь идёт вперёд, и многое меняется. Знаешь что, — предлагает она, — давай мы с тобой поговорим о Диккенсе лет через… двадцать, я уверена, что ты его полюбишь!
— Давай, — говорю, — я согласна. Мамочка чуть-чуть взмахивает рукой — это у неё такое маленькое «до свидания» и уходит. Ёлка хмыкает и тоже уходит. Анночка спрашивает:
— А через двадцать лет мы будем старые?
— Не знаю, — говорю, — наверное, мы будем не старые, но и не молодые! И тут мне приходит в голову одна мысль: разве Диккенс через двадцать лет изменится? Не изменится! И что тогда мы с Мамочкой будем делать?
Непонятно!
Пленные немцы
Папа недавно достал в своей Академии наук две путёвки в лагерь — Мама сказала, что это очень хорошие путёвки, они на сорок дней. Я очень удивилась, ведь нас трое, а путёвки почему-то только две? Мамочка объяснила, что и две путёвки Папа еле-еле достал. «А кто поедет?» — спрашиваю. «Ты и Ёлочка», — говорит Мама.
Мы едем в лагерь 20 июля, и сегодня Мама с Бабушкой собирают нас в лагерь, потому что осталось всего несколько дней. Вдруг Мама говорит:
— Сейчас по Москве пленные немцы идут!
Бабушка вздрогнула и спросила:
— Их по Мещанской будут гнать?
— Да, — сказала Мама.
Бабушка говорит:
— Я пойду… на них смотреть!
Я прошу:
— Бабусь, можно я с тобой?
И Анночка просит:
— И я!
Бабушка смотрит на Маму, Мамочка говорит:
— Идите, я не пойду!
Мы стоим на Мещанской — там очень много людей! Очень много! Но Бабушка как-то нас провела, нас пропустили, и мы оказались на самом краю тротуара, почти на проезжей части. Смотрю, троллейбусов нет и машин нет, а по проезжей части от Капельского переулка к нам идёт огромная толпа. На улице почему-то тихо — мало кто разговаривает. Люди подходят, Бабушка говорит шёпотом: «Это, наверное, немецкие генералы». На улице совсем тихо — мимо нас проходят немецкие генералы, они хорошо одеты, смотрят вперёд, один на что-то опирается, их мало.
За ними, почти сразу, идут совсем не похожие на генералов люди. Бабушка шепчет нам, что это пленные офицеры и солдаты. Они очень плохо одеты, грязные, худые, на многих рваная одежда, и на голове ничего нет. Они шаркают ногами, головы опущены, и у меня вдруг такая мысль: наверное, они голодные?! Мне странно и удивительно на них смотреть — их так много, и вся улица молчит. Я смотрю на Бабушку — у неё такое необычное лицо, и она вдруг поворачивает Анночку лицом к себе, чтобы она не видела. Анночка стоит, уткнувшись Бабушке в живот, а пленные немцы все идут, идут. Я смотрю на них, у меня так тяжело в груди, я волнуюсь, сама не знаю почему, я не могу больше смотреть и тихо прошу Бабушку: «Пошли домой!» Бабушка кивает головой, мы пробираемся среди людей назад, нам отсюда до подъезда две минуты.
Дома нас встречает Мама, она ничего у нас не спрашивает и сразу уходит в столовую. Бабушка идёт на кухню и просит нас помыть руки. Анночка идёт мыть руки, а я иду в детскую к окну. Мне так плохо в груди, а там душа, я ничего не понимаю! Ведь они фашисты, проклятые фашисты, они напали на нас, они разрушили столько городов, они убили столько людей, и война ещё не кончилась, хотя Папа говорит, что скоро кончится, — а мне их жалко, мне их ужасно жалко, и мне стыдно, что я их жалею. Ведь они проклятые фашисты — но почему мне их так жалко?
Почему???
Пирог с черникой
Сегодня мы с Ёлкой едем в лагерь. Бабушка сказала, что в лагере должно быть очень хорошо — там лес, грибы, ягоды, речка! Я помню «речку» — когда до войны мы жили на даче, мы купались, Папа катал меня на велосипеде мимо речки, а я считала, что я с ним на велосипеде летаю, — всё-таки маленькие дети очень глупые! Но, вообще, я расстроилась: столько в этом «лагере» может быть всего интересного, но Анночка ничего этого не увидит.
Сначала мы все, очень много человек, стояли на платформе и не садились в поезд, а потом пришла какая-то женщина и сказала: «Как только я взмахну рукой, вы все громко кричите, следите за моей рукой и кричите «До отхода пять минут, до свиданья, Гозенпуд!» Я спрашиваю у Ёлки, кто такой «Гозенпуд».
— Шишка какая-нибудь, — пожимает плечами Ёлка. Я удивляюсь и говорю:
— Я знаю сосновые шишки и еловые, а это… что?..
— Ну это… — Ёлка морщится, — есть такое выражение «Шишка на ровном месте» — это важный человек, а на самом деле он совсем не важный.
— Просто дурак? — спрашиваю.
— Что-то вроде этого, — кивает головой Ёлка. Женщина махнула рукой, мы прокричали и стали садиться в поезд — и тут нас с Ёлкой… растащили в разные места. Ёлка меня предупредила, что мы будем ехать со своими «отрядами» и жить будем не вместе — каждый в своём отряде. Я тогда рассердилась. «Почему, — говорю, — не дают пожить с родной сестрой в одной комнате?» Она мне объяснила эту глупость: потому что каждый живёт со своим возрастом, это такой порядок! Ладно, думаю, мы ведь в одном лагере — будем всё время видеться.
Мы ехали сначала на поезде, потом на автобусе и приехали в лагерь. Там действительно очень красиво, потому что вокруг лагеря чудный лес. Лес — это очень красиво и туда очень хочется войти! Когда кончатся все эти глупости, обязательно пойду в лес. Но «глупости» получаются очень долгие. Это не твоя кровать… Зачем вы сюда пришли? — вы обе в соседней комнате… Шнирман, где твой чемодан?.. Вот мой чемодан… Шнирман, где твой чемодан, в конце концов?.. Вот мой чемодан, на нём написано «ШНИРМАН»… Почему ты мне сразу не сказала?.. Я сказала сразу… Почему я должна тридцать раз тебе кричать?! Это наша «пионервожатая» — глупая и противная оказалась, зовут Соня. После ужина мы встретились с Ёлкой около столовой, я спрашиваю:
— У тебя хорошая «вожатая»?
— Ничего, — говорит Ёлка.
— А у меня противная и глупая, — говорю.
— Плохо, — хмурится Ёлка.
И тут вдруг я понимаю: скоро спать ложиться, а как же «спокойной ночи»? Дома я всегда сначала бегу к Бабушке — она меня обнимает, гладит по спине и по голове и говорит: «Спокойной ночи, деточка!» Потом я бегу к Папе, если он дома, он после ужина всегда сидит за своим столом и чтонибудь делает. Я целую его в щёку и говорю: «Спокойной ночи!» Он гладит меня по голове, улыбается и говорит: «Спокойной ночи, Мартышка». У него такая улыбка, когда он говорит мне «Спокойной ночи», — я вижу, что он меня очень любит, и вижу, что он хочет, чтобы это было не очень заметно. И уже в кровати я не кладу голову на подушку, чтобы не заснуть, я боюсь проспать Мамочкино «Спокойной ночи». А как же здесь — без «спокойной ночи»? Нет, так нельзя!
Я говорю Ёлке: — Можно я приду перед сном к твоей палатке, крикну тебя, и… у нас будет «спокойной ночи»?
— Можно, — разрешает Ёлка.
Девочки у меня в отряде хорошие, и я думаю, что мы завтра будем делать. А когда будет перерыв в делах, пойду в лес и кого-нибудь с собой возьму, ведь, наверное, всем хочется в лес войти!
Труба громко, на весь лагерь, играет простую мелодию — и наша вожатая сразу начинает кричать: «Девочки, побыстрее… спать… все ложатся спать… чтоб не было никаких разговоров… все ложатся!»
