Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна
Лизанька обошла тогда все его старые адреса, подружилась с первой женой, купила Женечке пинетки — все-таки его дитя. Анька сказала, что он заходил, пробурчал: «Все вы ведьмы», и исчез.
То, что лето он провел посреди озера на лодке, она не верила.
По разным углам Анькиной квартиры разбросаны были фотографии солдатиков, бывших ее хахалей, за которых она замуж собиралась. Теперь задумчиво подберет фото: может, за этого надо было…
— И в то же время, как сама подумаю, что мой Женька приведет какую-нибудь, когда вырастет, ой, мне просто дышать трудно становится!
— Знаешь, я давно хочу тебе сказать… — Лизанька не успела договорить, потому что кто-то гулко и громко расхохотался. Они заозирались, удивленные, и небо на всю округу сказало: «…отправляется с пятого пути». Прокатился побоку, над дальним лесом, где церковь, хохот громовержца. В облаках просигналил автомобильный гудок. И вдруг затараторили, задолдонили все разом. Счастливые, беспечные, свободные. Низкая облачная пелена прорвалась, из синего и солнечного детская пухлая ножка в младенческих перетяжках, никак не меньше водонапорной башни, брыкнула пяткой по облаку. Они не успели ахнуть, как ножка исчезла, а синюю прореху затянуло. Кто-то громко хихикнул от сдавленного смеха. «Ну хватит! — властно сказал тот, что над лесом: — Аполлонов, твою мать, зайди в диспетчерскую!»
1978
Татьяна Тайганова
ПРИДЕТ ПОНЕДЕЛЬНИК
Рассказ
Во всем писатель виноват, этот — имя у него сразу и мужское и женское, и Эрих, и Мария, да еще и Ремарк. Не наш. Выпросила у одной, бабы все вдоль горшков с петуниями — шу-шу-шу, ой про че пишет! Ну! Решила — не я буду, если про че пишет сама не прочитаю. За про че пообещала кофточку вывязать, я выплетаю так — бабы заживо тлеют. И приработок — мне эти «шабо» и «гренадины» больше ста двадцати не дают, это ж не для женщины, которая решила быть счастливой.
А я решила. Да еще этот Эрих Мария сверху — наревелась в постель, потом подсохла — чувствую: уже! Внутри мука тает, горшки — вершки мои тепличные, чувствую, уже не навсегда, все сразу и случится, и завтра помру. Как умереть — не придумала, здоровья — как у тех, что шашлыками торгуют, уж болею от здоровья. Отлипла к зеркалу от подушки — глянуть, какая я теперь, когда знаю, что будет, — вдруг уже началось! Долго смотрела, показалось, что есть уже. Ночью всегда что-нибудь есть.
И обратно, в мокрое — думать.
Господи, Эрих Мария, одной и той же жизнью хожу — теплица, горшки, торговый центр, домой. Иногда тащусь перегруженной по́том клячей, гербицид какой-нибудь в кожу впаялся, или навоз в носу навечно, или расчет подсунули вдвое меньше, горшки, как кошки, царапались, в горшках цвети-цветочки — пережевали тебя и выплюнули. Хоть вой — горло внутри. Одна живу.
А бывает полет — весна! Аванс дали! Розочка из-под навоза проклюнулась — живенькая, крепенькая, будь здоров порода! Господи, как здорово жизнь устроена: домики вдоль теплиц чьи-то свои, хоть кривые-косые; пахнут — серым дымом, лающей будкой и пирогом; летом еще и петухи, атласные, сияющие, как французские туфли на чужих ногах, ей-богу, чудо, как увидишь — все, курятину в рот ни-ни; шлак под подошвой поет хором; а потом сверху, сразу — джунгли дымов, самолетики, как колибри. Город глубокий, непроходимый, сквозь трубы — тупик горизонта, там глаза в глаза — проходные до края света. А за краем света живут, и я там тоже есть, а такая кругом мощь — хорошо, что видно издали, а то вблизи в землю вдавит.
Петухи и шлак кончаются — асфальт перерезал. И тут тебе — если дорогу перейти удалось без потерь — вся цивилизация сразу: торговый пуп вселенной, лежит, как подкошенная летающая тарелка, как беременный таз — навсегда; сквозь пуп мне проще домой, чем обходить, и два этажа восторгов в придачу — людей множество и барахла, вроде как все твое и сразу, толкнешься, цену оценишь, щипнешь по-хозяйски — ткань случается ласковая, богатая, после горшков приласкать замшу-бархат — не оставить бы затяжек. Люди навстречу — бесплатно. Кончается не скоро, а внизу, у остановки, опять все сначала — изобилие прямо смертельное и макушки кооператоров поверху. Правда, не слишком тут потрогаешь — пустяки, пятьсот. За пять сот подержаться не рискнешь — вдруг на десятку попортишь?
А я шестой год в одном пальто. А климат — космический, сначала был Урал, а теперь Город, а все вместе — дышать нечем, в носу сыро и сверху — минус тридцать. Меха. Ха-ха.
Вяжу, конечно, но решила: накоплю на год счастья. Чтоб как человек. Чтоб чего хочется — не торгуясь. Пять сот? Пожалуйста! И чтоб вынимаю руку и без запинки — маникюр. Эрих Мария, мои ж ногти видеть надо! Три тыщи бегоний за день, землю под них шкурой своей, как плугом, рыхлю… Маникюр, и чтоб весь год! А если работать — в библиотеке, там книжек досыта и горшков мало, тихая пыль и нечитанное пахнет, я картонки между делом перебираю, а пальчики ровные, чистые, ногти один к одному, и все близнецы, и вижу: Эрих Мария, да я же женщина!
А кончится мой год, ни о чем не жалеть — и ты был человеком. Главное, что был. Жил без унижений триста шестьдесят пять дней. Или шестьдесят шесть, если високосный.
Вдоль горшков постановили: квартира есть — значит, счастливая, свой квадратный метр нужнее миллиона в кармане. Решили — обязали: живешь, как у Христа за пазухой. А мне по дороге — холод и немота, и вокруг только Город, и всплывает, Эрих Мария, как в твоей книжке, тоска из-под стен, и пухнет и растет, ползет по крышам, прилипает к дождям и смогу, взрывает небо, и тебя разносит в клочья, и только по боли догадываешься, что живой и теплый, и может еще стрястись счастье. И я и жду.
И я иду через изобилие, пусть чужое, но я иду искренне, нравится и чужое, приятно хотя бы смотреть — все равно что-то имеешь. Иногда продают настоящее, прибалты продают, а что настоящее — сразу видно, потому что не для тебя, и от этого больно, и все смотрят, все спрашивают и никто не берет, прибалты презирают на своем языке, а я понимаю на своем: их удивляет Город, в котором видят настоящее и себе его не хотят. Я тоже, как все, мимо, и заставляю себя вспоминать: уже два месяца как квартира; что выживу; что у Христа за пазухой. Правда, как до этого было и как потом, что одна осталась и как хоронила — лучше не вспоминать совсем.
Я буду о другом. О петухах. О рынке.
Я по этой дороге хожу не из-за тряпок. Чтоб своим ключом отпереть пустоту и дожить до утра, и работать весь день и сегодня, и завтра, и дальше, чтоб не осталось на тебе только платье на коже — надо каждый день пополняться. А по этой дороге столько! Много всех, и все так на меня не похожи, что и от этого даже радость. Рынок: ароматные, желтые, спелые кучи, невероятное сквозь мороз лето, здесь пахнет чудом, и каждому хочется поговорить. Почем дыня? А? О-о!
Почем дыня под Новый год?
Под Новый год я одна. Решила — плевать, устрою, раз душа скулит, праздник желудка. Баб позвала с работы — стало ясно, что не придут. Запах поминок еще не выветрился и мужиков не светит. Все равно — буду жить, прикажу себе: вот год, новый, твой! Лоск навела, какого отродясь квартира не знала. Стеллаж купила, книжки поставила, всю мебель в угол, стена голая, обои клочьями — да что я, без фантазии, что ли?! Выдрала из журналов все, что нравилось, заклеила стену до потолка, лампочку покрасила розовыми чернилами, и амариллис с подоконника на пол, под картинки и лампочку — уважения требует, — сообразил зацвести. Шаль вязала заведующей — дочка в культуре, на сцену ей выходить в моей шали; растянула по комнате три метра с воланом — белые перья, белый пух, белый снег — Эрих Мария, да неужели это я сотворила, и все белое? Амариллис из кастрюли граммофон свой вывесил, что-то кастрюля мне не того, я — в магазин, двадцать рублей ахнула за горшок, мама б не похвалила, целый час граммофон пересаживала, чтоб головы не потерял. Дуры бабы — не пришли.
Свет розовый, мягкий, амариллис вздыхает, а в белом красные тени. Только без елки — запах похорон не под силу. Чистота, в ней тихо и мягко, а снаружи — предпраздничное брожение. Город уже побрел, еще не лихо, но уже. Сияние, и я — посредине, сначала покой, бесконечный, и гордость, что у меня такое, а потом вдруг взорвалось все: да за что же я одна?!
