Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра"

– Расчет у отца-эконома. Больше не приходите, – сказал отец Виктор Семену.

Волонтеров отпустили. Костер на мусорной куче догорел. Было еще светло. Бородатый заперся в душе при ангаре, удивительно чистом и опрятном для помойки. Плескался долго, слил всю воду из бойлера. Ждать, пока вода нагреется снова, Павлу было невмоготу, да еще над раковиной гнулась чья-то спина. Не подойти.

– Извините, вы там скоро?

– Ты мой, мой руки, я потом, – на Павла не обернулась, а выкрутилась из сутулой спины голова деда Ивана. Дед хитро улыбался. Посторонился.

Павел снял очки, промыл их с мылом, трижды напенил нос, сполоснул все, испытав облегчение, – вода шла теплая. Тут даже бумажные полотенца были, в отличие от Работного. Пока утирался перед осколком зеркала, дед снова навис над раковиной.

– Их тепленькой надо.

Павел не понял, чего там у него в ладонях – ложки, что ли, полощет? И тут разглядел нежно-розовые пластины с зубами, которые дед прочищал под струей.

Назад пошли пешком. Бородатый все лез с разговорами. Павел молчал. У него в голове крутилась сотня фраз, и руки подергивались, когда представлял, как можно было бы вывернуться и двинуть в нос этому Семену. Правильно их выселяют, эту пьянь. Какую работу им доверить, в самом деле.

– Ему полтос на вид, плюс-минус, – в глазах Бородатого, прозрачно-голубых, разгоралось любопытство. – Он тут родился. Вроде.

– Сколько им платят за разбор помойки, не знаешь?

С другой стороны, хуже работы не придумать. Как эти люди тут выживают. Через несколько дней он засядет в красивой кафешке с Асей. Закажет… А они? Вспомнилась девочка, которая мерзла в коридоре Зимней, чтобы растопить печь. Облезлые парты в классе, прогорклый общажный запах. Выходит, и с помойки местных сегодня выгнали.

Впервые в жизни Павел устыдился своего благополучия. До горечи на языке.

Дорога пошла вниз, показалась колокольня. Зашагали быстрее. Бородатый, потея от быстрой ходьбы, все не отступал. Заговорил про отца Виктора:

– Прикинь, он на Кавказе служил.

– В Чечне?

– В храме.

У крыльца трапезной грязь подсохла, обрисовала следы сапог и кроссовок ходивших туда и сюда людей. Пахло огурцом и супом. Кучка местных мужиков оборвала разговор. Подняли головы. Семен вышел из трапезной, спускался, прибивая сапогами каждую ступеньку. Павел напряг шею. Поравнявшись с ним, Семен, не то наевшийся, не то остывший, прошел мимо. Только хлопнула на ветру его распахнутая куртка. В выдохе тех, кто собрался, было разочарование.

Разошлись.

Семен стучал в дверь кельи: монахи между собой называли ее «экономной». Ждал ответа, зная, что эконом («отцом» Семен не называл его даже в мыслях) тоже всегда ждет, чтобы посетитель ушел, а если тот упрям – деваться некуда, открывает. В прошлом году Семен видел, как юный послушник аминил-аминил да и убежал по своим делам. А эконом выглянул из-за двери и снова заперся. Наверное, таких, как Семен, он и вовсе бы не пускал. Но рассчитываться за все работы с местными придется. Сегодня Семен просто дубасил по обивке сапогом, зная, что скоро хозяину надоест.

– Войдите, – пропел, наконец, эконом.

Он сидел, как в музее вычислительной техники, куда принесли герань и повесили икону в углу. На столе счеты, калькулятор, монитор и клавиатура компьютера, листы с чертежами и схемами, клочки с вычислениями в столбик. Отдельно – личная печать эконома: «ИП Валаамский Петр Петрович». Шкаф со стеклянными дверцами ломился от бумаг – на острове знали, что эконом ничего не выбрасывает.

«Видел бы ты, сколько документов сожгли сегодня на помойке», – подумал Семен.

– Я за расчетом. За помойку двойной тариф, хотя мы с Митрюхиным и от тройного не откажемся.

Выпалив про тариф, Семен подумал, что уже победил. Эконом молчал, откинувшись на спинку стула, и смотрел просто, даже ласково. Потом потянулся к столу, пошурудил в ящике, достал папку с документами, выхватил один, пробежал глазами, поставил галочку ручкой, подул на чернила, как в старину, протянул.

Семен молча подсел к столу подписать – и увидел, что никаких денег в документе не значится. Это вообще не был расчет или ведомость. Это был приказ, по которому жителям Зимней гостиницы предлагалось покинуть помещение «до 2 мая 2016 года». Дальше сообщалось, – несмотря на стук в висках Семен отметил доходчивость и неожиданную простоту документа, – что «здание в аварийном состоянии», «подлежит реставрации», «культурное наследие», «непригодно для проживания». А жильцам Зимней предоставляется «комфортабельное размещение в городе Сортавала по адресу…»

Ручка в пальцах Семена сделала на бумаге загогулину. Он швырнул ручку в оконное стекло. С герани слетели красные лепесточки.

– Брат Семен, я не могу считать это подписью.

– Еще бы!

– Зря ты упорствуешь, в самом деле. Владыко уже и квартиры освятил.

Семен отметил, что у эконома шелушится нос, будто обгорел.

– Мне плевать. Я в суд пойду, найду на вас управу.

– Понимаешь, брат Семен, ведь я тебе не все документы показал, – эконом выдержал паузу. – Постановление суда уже имеется. Это государственное решение, видишь ли.

Семен отметил, сколько силы в этих тощих пальцах, во всей стариковской пятнистой руке, протянувшей бумаги на скрепке. Тут до него дошло: в документы можно не смотреть.

– Значит, суд уже был.

– Вчера вечером. Не доискались тебя, брат Семен. Наверное, красоты архипелага нашего обозревал на моторке. Владыко свой транспорт выделил, да никто из Зимней не собрался. Да, вот уведомление твое, прочти.

– Мое?

– Копия, разумеется. Твое у тебя, под дверь просунули. С постановлением суда тоже ознакомься, распишись.

Семен сидел, скрестив руки, удерживая их на груди – очень хотелось разбить эконому рожу. Обернулся на вешалку, где висела хозяйская куртка. Желтые клоки поролона – и те смотрели на Семена свысока.

– Брат Семен?

– Чего?

– Как бы нам с тобой, так сказать, пошустрее?

– Расчет давай, отец-эконом.

– Ах, расчет! Брат Семен, выходит, не будет расчета. Ты приказ отшвырнул, постановление смял. Зря так с бумагами. В общем, у нас вы все теперь трудники. Или как там, слово-то новое? Волонтеры. Трудимся во славу Божию за хлеб и кров.

– Я тут прописан.

– Увы, большое недоразумение. В Зимней гостинице никто не может быть прописан, это музей. Что удалось нам, так это упросить суд разрешить вам Светлое Воскресение справить, а уже второго числа отбыть.

– Ты что же это, мразь, хочешь сказать, что я помойку за так разгребал?

– Напрасно, брат Семен, сквернословишь. За помойку все грехи спишутся. И тебе, и родителям. – Эконом встал, нарочито долго крестился на образ в углу, поклонился до пола и собрал облетевшие лепестки герани в карман. – Батюшка твой, он ох как в молитве нуждается. Ох как нуждается.

Семен скинул со стола все, что загребла рука: калькулятор, листы бумаги, печать. Эконом успел схватиться за клавиатуру. Монитор, дернувшись, устоял.

– Я вам устрою! Не отмоетесь. Некоммерческая ваша организация и ИП гребут деньжищи, мы с ребятами за гроши вас обслуживаем, вам все мало. Где, где мои деньги?

Семен кружил, переворачивал стулья, выдергивал ящики. Эконом не двинулся с места. Денег в комнате и правда не обнаружилось. Все знали, что у эконома есть сейф, но где он спрятан, говорили разное. Портрет патриарха, на который Семен так рассчитывал, прикрывал белую стену.

Через минуту появились два дюжих монаха. Семен оценил их силу еще тогда, на причале, когда стерва-продавщица перед его носом погремела ключами. Пожалел, что не прихватил из казармы ТТ или гранату из схрона. Долбануть бы разок, и черт с ним со всем.

Монахи крепко скрутили его руки за спиной: те сперва заболели, теперь онемели, будто их вовсе не было. Его повернули лицом к столу эконома, чуть пригнули голову. Эконом с отеческой улыбкой говорил Семену, как ребенку, что ничего, что Господь управит их жизни тоже, не стоит ругаться в дни поста. Семен набрал полный рот слюны и плюнул прямо на его шелушащийся длинный нос.