Роман с Полиной - Усов Анатолий
Я кивнул головой, вестовой в белых перчатках поставил передо мной яичницу на спецсковородке из спецметалла. Я тоже теперь носил погоны, мои ребята решили, чтобы не смущать команду присутствием на борту «пиджака», так они называют штатских, я буду контр-адмиралом, секретным представителем из Москвы. Славик Горбенко, с которым мы были примерно одного роста, подарил мне свою новую форм у, обстоятельный романтик Грюнвельд подарил адмиральские погоны, которые он носил в своем ранце, видимо, не сумев найти маршальский жезл.
Смышленое молодое лицо вестового выражало напряженную работу мысли — на форменных брюках Горбенко, в которых я сидел за столом, не было адмиральских лампас. Потом лицо успокоилось, он подумал, значит, в Москве опять ввели новую форму, а жаль… или ее ввели только для морского похода — опять заработало выразительное лицо.
Второй вестовой, уловив легкий кивок своего капитана, свинтил пробку с кизляро-дагестанской бутылки, протер горлышко белоснежным крахмаленым полотенцем и капнул в маленькую хрустальную стопку Горбенко. Командир корабля опробовал каплю, остался жив или доволен, видимо, что-то из этого означал ритуал, прикрыл пушистыми ресницами синие, как океан в ясную погоду, глаза, после чего вестовой наполнил мою адмиральскую стопку. Затем стопки старшего офицера и Грюнвельда.
Я смотрел по сторонам и не мог нарадоваться, как замечательно на корабле все устроено: крахмальная скатерть, японский телевизор с большим экраном, шкаф с книгами и видеокассетами, вестовые, маленькая кухня под боком — н у, совсем, как у меня на зоне.
Горбенко поднял стопку, посмотрел на свет, любуясь, какими красивыми живыми оттенками играет неприватизированный напиток, и вздохнул:
— За тех, кто в море.
Мы выпили, Славик включил телевизор. По московской программе мы услышали, что из Владика, рядом с которым в бухте у Русского острова мы стояли на банке, в сторону Персидского залива, где расположились, чтобы долбить этот несчастный Ирак, американские авианосцы, корветы, эсминцы и прочая шелупень, выходят с полным боекомплектом военные корабли Тихоокеанского флота — два БПК: «Шапошников» и «Неледин», танкер и атомная подводная лодка с ядерными боеголовками на борту, и увидели в мутном кадре на фоне заснеженных берегов какие-то корабли.
Мы кинулись к иллюминаторам — все нормально, за бортом никакой суеты.
Я спросил военморов, где, с какой целью и за кого проводят этот поход.
— Не понял, — не сразу ответил Горбенко. — Совсем не врубился. Я знаю, солярки на флоте нет — только ЭНЗЭ, на случай большой войны… приказа по флоту не было, или я все проспал? — он строго посмотрел на старшего офицера или, как он теперь по табелю, старшего помощника командира корабля капитан-лейтенанта Вячеслава Суровцева.
— Точно так, пока не было, — доложил службист старпом. — Допустим, в обстановке полной боевой секретности?
— А почему нас, мать-перемать, опять не берут?! Наша очередь — мы пять лет в море не выходили!
Мы опять прильнули к иллюминаторам; или секретность была совсем полной, или никакого большого выхода в дальний путь не предвиделось. Мы вызвали по трубе такси на причал, втроем, оставив старпома за старшего, сели в катер и пошли во Владик. Поверх адмиральской тужурки я надел свою штатскую куртку.
На берегу было тепло, плюс 9. Владивостокский мэр опять выгнал своих чиновников на уборку. Я остался в такси, один Славик пошел в штаб флота, другой в ПУР, там они дали кому надо десять тонн зелени; в поход нас не взяли, этот вопрос решался в Москве, но сделали все документы на выход в море и одиночное крейсерское плавание по морям Тихого океана с правом захода в порты, типа дружеского визита.
Вечером мы пошли в казино «Золотой Рог», так у них называется главная бухта, а заодно и всякие фирмы, банки, рестораны, сапожные мастерские и бюро ритуальных услуг. Там обо мне еще не знали, и я без помех взял с рулетки 50 штук.
Утром я пошел в церковь. Батюшка очень красиво говорил о Фоме. О вере, которая способна переменить в мире все, даже победить смерть. Я вспомнил отца Сергия 10 лет назад. Боже мой, почти в это самое время он говорил нам об этом… я все вспомнил — Господь пошел по морю, аки посуху и сказал ученикам: идите следом. И вот они пошли, кто верил, что может идти по воде, как по суше, раз сказал Бог, шел да шел, даже не промокая. Но вот один усомнился, что способен на это, и тут же ушел под воду. Господь спросил, почто не верил, Неверующий? Слаб ты… Я вспомнил, что тоже хотел походить по пруду. Но почему-то не походил…
Еще владивостокский батюшка говорил о любви, он сказал, кто не познал любовь, тот не познал Бога, потому что Бог — это любовь. А я познал любовь, Полина, оказывается, меня любила, и я, оказывается, любил ее. Как мне захотелось заплакать, но я на этот раз удержал себя.
Вдруг в углу храма заволновались: молоденькая девочка лет девятнадцати потеряла сознание. Два мужика в окружении обеспокоенных женщин вынесли ее на улицу, стали звонить по мобильникам, вызывать скорую. У девушки было красивое желтое лицо и синие губы. Близкая смерть сделала ее прекрасной. Девушке расстегнули ворот на глухом платье. Затолкали в рот валидол. Она что-то тихо шептала, отвечая на их вопросы. Они спрашивали о давлении, об ЭКГ, сетовали на неустойчивую погоду. Говорили о вегето-сосудистой дистонии. Я смотрел на нее и думал: в Храме Христа Спасителя девочка упала в голодный обморок, и я полюбил ее. Еще я почему-то подумал, меня нет для вас, я умер. А потом, что уже совершенно дико, подумал, я есть, я вернулся. Я дождался, когда девушка начала немножко соображать, и сказал, наклонившись к ее неживому лицу:
— Завтра первым же делом сдай кровь на гемоглобин, слышишь, сестренка?
— Слышу, — тихо прошелестела она.
— У тебя должно быть 130, а у тебя, судя по коже, 80, не больше. И обязательно ешь творог, гречневую кашу и вареное мясо.
Она подняла на меня глаза, прекрасные, как озера, и прошептала:
— Я не ем мясо.
Я знал, какая это болезнь, она называется голод, я сам от нее шесть лет назад чуть не умер и вылечился только когда стал вором в законе и начал нормально хавать бацилл. Наверное, студентка, подумал я, отец — бомж, мать — алкоголичка, или наоборот. В одиночку борется с судьбой за хорошее будущее. Я взял ее мизинец и пожал вокруг ногтя, чтобы боль отошла от сердца.
— Хороший парень, — оживились старушки, — познакомьтесь с ней… женитесь. Смотри, девочка какая красавица… в церковь ходит…
У меня на глазах почему-то опять чуть не навернулись слезы. Незаметно для всех я сунул в ее карман тысячу долларов, что у меня были с собой, и пошел в церковь, благо к храму подъезжала «скорая» и церковный сторож бежал перед капотом, показывая проезд.
В церкви я постоял у иконы Николая-Чудотворца, попросил за папу, которого звали Колей, за дедушку, который тоже был Коля, за того мальчика Колю, которого могла бы родить Полина — чтобы он там как-то уж не обидел, приютил своих тезок. Потом заказал панихиду на дедушку, потому что ему выпало умереть как раз на Николу 22 мая, который будет через 20 дней, объяснил, что звали его Николаем, поэтому прошу не забыть. Заодно заказал на папу и маму, она ведь не виновата, что была немножко стервозной. Потом записал в бумажку бабушку Анастасию и другого дедушку и другую бабушку, вспомнил, как звали крестную и записал ее, она наверняка тоже давно умерла, записал дядю Анатолия, погибшего при строительстве моста, в честь которого меня назвали и из-за которого, как я думал, у меня в жизни одни несчастья.
Потом вспомнил красавицу Саламониду, из-за которой мы стали Оссами, хотя не были ни немцами, ни евреями и не имели от такой фамилии никаких льгот, и записал ее. Потом вспомнил пращура, погибшего где-то неподалеку отсюда в Маньчжурии в сражении под Ляоянем в той давней русско-японской войне, с которой в Россию пришла настоящая катастрофа. Вспомнил печальный вальс, посвященный погибшим, слова — «тихо вокруг, только герои спят… плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена…», и у меня самого из глаз так хлынули слезы, будто я не взрослый, помятый жизнью и вообщем-то злой мужик, а совсем маленький добрый мальчик.
