Альберто Моравиа - Аморальные рассказы
Вот и сейчас я сделаю то же самое. Вернусь назад, к той минуте, с которой моя память перестала работать, то есть опустела, я бы сказал, — превратилась в пустыню. Однако эти мнемонические упражнения я должен делать быстро, потому что с минуты на минуту пробка может рассосаться, и вполне возможно, что за эти несколько мгновений я смогу с уверенностью понять — что-то уже произошло или еще произойдет. Однако пойму я это не собственными силами и не благодаря своим заслугам, а, скорее, столкновением с реальностью: с чем-то, чего я себе, может быть, никогда не смогу простить и что, в итоге, может, ничего и не решает, потому что моя проблема теперь уже не столько узнать, сколько вспомнить.
Итак, посмотрим, с какого утреннего часа (сейчас около двенадцати) мне отказала память? И тут я с изумлением открываю, что ничего не помню уже после пробуждения. То есть я вспомнил само пробуждение, а дальше — ничего, потому что до того, как я проснулся, была пустота ночи, я ведь спал. А с момента пробуждения мой мозг опустел. Сегодня я проснулся в темноте, и само пробуждение длилось несколько минут — его я помню хорошо, в деталях. Мало того, теперь я его опишу, а через описание надеюсь найти выход из создавшегося положения; то есть открыть в своей памяти, как в пустыне, «небольшой куст», за которым спрятана нужная дорога.
Значит так, смелее. Я проснулся сам и почти вовремя — до того, как прозвенел будильник. Включил свет, посмотрел на ручные часы и увидел, что у меня есть еще пять минут; первая мысль — выключить свет, свернуться калачиком и снова заснуть. Но нельзя же заснуть всего на пять минут, поэтому я выключил свет и в потемках, не открывая глаз, сел на постели. Ни о чем таком не думал, вернее, думал о цвете тьмы. Какого она цвета? Цвета хорошо обжаренного кофе? Цвета сажи? Цвета эбонита? Цвета чернил? Из чего она состоит? Из черных молекул на неуловимо светящемся фоне или из светящихся частиц на равномерно черном фоне?
Помню, что я отверг одно за другим эти определения — они не устраивали, но зато я почувствовал, насколько темнота притягивает меня: это было похоже на голод, когда, после долгого воздержания от пищи, хочется съесть все равно что. Помню также, что, каждый раз зажигая свет и глядя на часы, я видел — прошло две минуты, потом три, потом четыре, но всякий раз я снова гасил свет, чтобы насладиться минутой, тридцатью секундами этой восхитительной темноты. В конце концов, зная, что пришло время вставать, я включил лампу в последний раз. Именно в эту самую минуту, в этот самый миг, я Перестал фиксировать то, что делал дальше, — с этого момента я не могу вспомнить ничего.
Я смотрю на черно-желтый прямоугольник на заднем борту автовоза и вижу, что автовоз не продвинулся; там, внизу, вижу свет светофора, он красный, — у меня еще есть, по меньшей мере, одна минута, а если по следующему зеленому машины не сдвинутся с места, то даже и две. Итак, я упорно стараюсь реконструировать пробуждение. Значит, память пропала точно в ту минуту, когда я включил лампу в последний раз. Что это может обозначать? Как такое могло произойти? И почему это произошло именно со мной?
Ведь порядок моих действий представить не трудно. Я — человек с более или менее устоявшимися привычками: встаю, принимаю душ, бреюсь и так далее, и тому подобное. Но этого всего, как я тут же соображаю, я не помню; просто реконструирую по памяти свои утренние действия по другим, прошлым дням. Иначе я ведь должен был бы помнить все, что проделывал в это утро, именно в это, ни в какое другое. И только если все сегодняшние утренние действия я вспомню, я восстановлю и то, что случилось позднее; то есть смогу вновь найти «куст», за которым спрятана дорога.
Сильно напрягаясь, я повторяю:
— Значит, так: я включил лампу… значит, я включил лампу… значит, я включил лампу и…
Ну вот, слишком поздно — светофор уже зеленый, и почти сразу вся улица приходит в движение. Вокруг нашего автомобиля засновали машины; они повсюду: позади, впереди, с обеих сторон; двинулся и автовоз с черно-желтым прямоугольником. Выходит, что я довольно скоро узнаю — что-то уже произошло или еще должно произойти. И тут я с тоской понимаю, что не моя память, а посторонние предметы и внешние обстоятельства раскроют мне это.
Дьявол приходит и уходит
Спрятаться, в общем-то, легко; правда, возникает проблема — чем заняться и куда девать время, пока прячешься. В этой каморке, или лучше сказать одиночке, нет ни одной книги, нет ни дисков, ни радио, ни телевизора, только одна газета, которую каждое утро приносит, вместе с ежедневными покупками, соседка снизу. Таким образом, мне остается только занимать самого себя, а это — как раз то, чего мне меньше всего хотелось бы. К сожалению, я ничего другого не умею, или лучше сказать: никаких других занятий у меня больше нет. Так я раздумываю, высчитываю, размышляю, анализирую и тому подобное; но сверх всего — я фантазирую. Дождь льет уже несколько дней и барабанит по жестяному козырьку балкона, там, снаружи, на террасе, будто тихо басит человек, который прерывает свое бормотание только для того, чтобы перевести дыхание. И шум этого дождя мне помогает фантазировать.
Фантазирую, растянувшись на рваном тряпье убогого ложа, служащего мне одновременно и кроватью, и диваном. Фантазирую, упершись лбом в стеклянную дверь маленькой террасы, и смотрю на нее — терраска будто вставлена между старыми черепичными крышами, каминными трубами, слуховыми фонарями, маленькими и большими колокольнями. Фантазирую я и в черной узкой кухоньке, когда жду — вот-вот вскипит вода для чая. Фантазирую и воображаю, что однажды услышу, как лифт остановится на моем этаже.
Надо сказать, что мой этаж устроен необычно: здесь единственная однокомнатная квартира — моя каморка, представляющая собой крошечный закуток у выхода на террасу, и до этого этажа, как правило, никто не доходит.
Так вот, лифт остановится, кто-то выйдет и легким, медленным шагом, слегка прихрамывая, приблизится к моей двери, коротко нажмет на кнопку звонка, будто с намеком, который я должен буду понять; я пойду открывать, но вяло и с отвращением — визит гостя малоприятен, даже если я сам его «вызвал». Первой неожиданностью будет — увидеть гостя в образе белобрысой девчонки с невыразительными светло-голубыми глазами, сморщенным носиком и капризным ртом. Она будет в белой мягкой шубке из искусственного каракуля, а вот и вторая неожиданность: меня поразит, что шубка сухая — снаружи ведь дождь проливной. И то правда: дьявол умеет подделывать шубки, но до такого совершенства, чтобы делать их мокрыми, видимо, не дошел. Прямо с порога она скажет серебристым и наглым голосом:
