Булат Окуджава - Упраздненный театр
...Утром прибыли в Свердловск, затем через несколько часов ‑ в Нижний Тагил. Их встречали. Американцев ‑ представители металлургического завода. Долго прощались на перроне. Ашхен и Анна Норт расцеловались. Августовский день оказался холодным. Ледяной ветер метался по перрону. У бабуси покраснел кончик носа. Пришлось доставать из чемоданов теплое. За ними приехал Крутов ‑ заместитель Шалико, бронзоволицый, жилистый. В длиннополом брезентовом плаще, в сапогах. "Вай, коранам ес! ‑ прошептала бабуся. ‑ Это август?.." Папа смеялся. У мамы было напряженное лицо. Два одноконных шарабана ждали их. Сзади приторочили чемоданы и сумку и расселись. В одном ‑ дамы, в другом ‑ мужчины. "Ты, как мужчина, поедешь с нами", ‑ сказал папа Ванванчу. У Ванванча дух захватило от предвкушения необыкновенного путешествия. Предстояло ехать четырнадцать километров по таежной дороге. Мама с бабушкой покатили первыми. Кучер крикнул, поцокал, дернул вожжи, и тронулись. Скоро тайга обступила с двух сторон. Папа и Крутов разговаривали о чем‑то своем. Ванванч сидел у папы на коленях и не вслушивался.
"Поздно она от тебя ушла, Степаныч?" ‑ спросил шепотком заместитель. "Да не так чтобы очень, ‑ сказал Шалико и посмотрел на Ванванча. Сын напряженно смотрел на дорогу. ‑ Посидела, чайку попила и ушла... А что?" "А что, а что, ‑ сказал Крутов, ‑ сам будто не знаешь". ‑ "Не знаю", сказал Шалико, еле сдерживаясь. "Твоя‑то какая, ‑ пробубнил Крутов, ‑ прямо мадонна... Болтать ведь начнут..." ‑ "Странный ты человек, ‑ прошептал Шалико, ‑ вот интересно, молодая работница зашла к своему парторгу, и что?.. Вот интересно... Ты, Федор, совсем уж..." ‑ "Да чего я? Знаешь ведь, народ какой, ну? Больно мне надо..." ‑ "Пап, ‑ крикнул Ванванч, ‑ какая тайга!.."
Солнце стояло высоко, светило ярко, но холодный ветер не прекращался. Наконец они увидели впереди раздвинувшуюся тайгу, и вместо нее возникли наполовину достроенные заводские корпуса и кирпичные трубы, и до горизонта ‑ одноэтажные бараки на вырубленном пространстве. Вот они миновали полукруглое одноэтажное деревянное строение. "А это что?" ‑ спросил Ванванч. "Это Дворец культуры, ‑ благоговейно сказал Крутов, ‑ артисты приезжают. Недавно Колодуб приезжала из Свердловска, пела тут. Все смотреть ходили..." "Колодуб, Колодуб..." ‑ пропел про себя Ванванч.
Они свернули налево. Теперь барачное море красовалось слева, а справа, среди уцелевших деревьев ‑ потянулись двухэтажные дома. "А вот брусковые дома, ‑ сказал Крутов, ‑ вот тут и жить будешь... А там вон дальше строятся дома‑кафеи, те еще получше будут". ‑ "А что такое кафеи?" ‑ "А черт его знает, ‑ засмеялся Крутов. ‑ Хорошие, значит... и эти хорошие, а уж те совсем кафеи..." Ванванча немного задело известие, что ему предстоит жить не в самом лучшем из домов, но он сокрушался одно мгновение.
И вот ‑ трехкомнатная квартира, где в самом дальнем конце ‑ папин кабинет, а поближе ‑ папина и мамина спальня, а у самой входной двери комната бабуси и Ванванча, а рядом ‑ кухня с большой кирпичной печью, покрытой чугунной плитой, и, наконец, возле кухни ‑ уборная. "А ванная?" спросил Ванванч. "Будем ходить в баню, ‑ сказал папа, ‑ здесь замечательная баня".
Пока раскладывались и устраивались с помощью Крутова, Ванванч гулял возле дома, оценивая новые места.
10
Однажды Ванванч заглянул в папину комнату. Папа сидел за письменным столом и белой тряпочкой протирал черный незнакомый предмет.
...Уже была ранняя осень. Но вдруг неожиданно спустилось на землю тепло. Листья летели, но солнце палило почти по‑летнему. Что творилось!.. Бабуся ахала. Москва была далеко и казалась придуманной. Грусти по ней почему‑то не было. Плавное счастливое движение жизни продолжалось.
Ванванч ходил в четвертый класс. Школа размещалась в двухэтажном здании из темных бревен. Их класс был на первом этаже. Посредине класса до самого потолка вздымалась кирпичная печь, парты размещались вокруг этой печи, а девятнадцатилетняя учительница, Нина Афанасьевна, то и дело поднималась из‑за своего стола и обходила печь, чтобы никого не терять из виду. Когда она что‑нибудь выводила на классной доске, многим приходилось выскакивать из‑за печки, чтобы правильно списать. Ванванча это нисколько не обременяло. Московская школа была слишком аккуратная, чтобы походить на жизнь. А в этой сказке было столько притягательно‑го, что хотелось в ней купаться. Свобода, упавшая с небес! Колеблющаяся в пламени бересты и пропахшая ее дымом... Кстати, о бересте...
Они учились во второй смене. Темнело рано. Электричество то и дело гасло. Тогда дежурные снимали с жестяного бачка из‑под воды крышку, клали ее на учительский стол, и Нина Афанасьевна поджигала кусочки припасенной бересты. Пылал маленький костерок, и широкоскулое лицо учительницы казалось медным, и она становилась раздражительной, и покрикивала, и ладошкой била по столу. Когда выключался свет, наступал праздник: маленькие юркие товарищи Ванванча стремительно разбегались по классу и плюхались на чужие места по тайному влечению, и Ван‑ванч тоже не отставал и нырял во мрак, и прижимался плечом к горячему плечу Лели Шаминой. Она не отталкивала его, и они, затаив дыхание, слышали, как учительница кричала: "Ну, глядите. Сейчас доберусь и уж так надаю... Уж так по шеям надаю!.. Хулиганы!.." А они сидели, затаившись, и что‑то горячее переливалось от одного плеча к другому...
Внезапно вспыхивал свет, все кидались по своим местам и склонялись над распахнутыми тетрадями. В последний момент расставаясь, Ванванч успевал заметить удивленно взлетевшие светлые Лелины бровки. Душа была не слишком вместительна: видение лишь откладывалось ненадолго, словно маленький кирпичик ‑ в ту самую Великую стену, которой будет суждено лишь впоследствии нами править и нас отмечать. Нина Афанасьевна всматривалась в их красные лица, вслушивалась в хихиканье, ползущее из‑за печи и, откидывая со лба завитки жиденьких волос, оскорбленно кричала: "Доскачетесь у мене!.. У, козлы!.."
Но иногда обстоятельства менялись, и уже все они, притихнув, наблюдали, как за окном в уральских непредсказуемых сумерках приближался к школе молодой немец по имени Отто. Он приближался медленно и неумолимо, широко, нагло ухмыляясь, прижимался к стеклу носом, шевелил расплющенными губами, и с них слетало: "Гутен абенд, фрау Нина!.. Их либе дих, фрау Нина! ‑ и пальчиком манил: ‑ Ком хер... ком, ком, битте..."
Этот молодой немецкий инженер приходил часто. Иногда дожидался окончания уроков, встречал учительницу и шел рядом с ней у всех на виду.
Ванванч рассказал дома об этом инженере. Папа долго смеялся. "Немец‑перец", ‑ приговаривал он и смеялся. Потом посерьезнел и спросил: "Ну, Кукушка, что тебе известно о немецких фашистах?" ‑ "Фашисты ‑ наши враги", ‑ провозгласил Ванванч с интонациями Нины Афанасьевны, а затем спросил прерывающимся шепотом: "А он что, немецкий фашист?.." ‑ "Ну что ты, ‑ сказал папа с укоризной, ‑ он наш, он красный немец, ты понял?" Стало легче дышать. Что‑то даже симпатичное вспомнилось в долговязой фигуре инженера. Когда же за стеклом возникало расплющенное его лицо, Нина Афанасьевна покрывалась краской, чуть приоткрывала рот и так, не двигаясь, тяжело дыша, сидела за своим столом. Стояла тишина, и в этой тишине неведомые каркающие слова пробивались с улицы вперемежку со знакомыми: "Карашо, Нина... Зер гут, Нина... Кара‑шо, кара‑шо..."
