Мария Метлицкая - То, что сильнее (сборник)
Была «прелесть» приезжей, вроде откуда-то из Средней России. Что-то вроде милого уездного городка с пятачком колхозного рынка в самом центре, старой, обрушенной пожарной каланчой, реанимированной церковью на окраине, покосившимися, но еще крепкими домишками в один этаж с удобствами во дворе и милыми палисадниками, заросшими густой сиренью или жасмином.
Представлялось это так: чудная тихая семья – истинная провинциальная интеллигенция. Папа – учитель в средней школе, мама – детский врач. Скромнейшие люди, скромнейшая обстановка. Нет даже телевизора, только книги, книги. И старое пианино «Красный октябрь», купленное по объявлению. Вечерний чай с малиновым вареньем и ванильными сухарями, на ночь – Бунин, «Темные аллеи», или, скажем, Куприн. До десятого класса – коса по пояс. Кружевные воротнички, любовно связанные мамой. Валенки, варежки с рисунком. Общечеловеческие ценности – с молоком матери. И так далее.
Но что-то не срасталось. Ну, понятно – приехала в Москву выстраивать свою судьбу. Для начала надо бы получить образование. Кому, как не ей? Например, институт культуры или областной педагогический. Но нет, устроилась в театральные кассы. Опять же вопрос: как? Каким образом? В те-то годы? Наиблатнейшее место – связи, деньги. Словом, не надо объяснять, как работала эта схема.
Кстати, там ее Гриша и увидел. Сначала – гладкий пробор, блестящие волосы цвета спелого ореха, чистый лоб. Потом подняла глаза – и он обомлел. Глаза у нее действительно были необыкновенные – темно-синие, с фиалковым отливом, с плотной щеткой недлинных, но чрезвычайно густых черных ресниц. Широкие темные брови. Это действительно удивляло. В принципе, при таком раскладе и рот, и нос в ответ не входили. Достаточно было потрясения от верхней части лица. Но справедливости ради надо сказать, что не было и там ничего такого, что могло бы испортить картину. И все же красавицей «прелесть» не была. Даже странно почему? Видимо, маловато эмоций. А может быть, мимики. Все слишком статично. Маловато жизни.
Но Грише было все равно. В двадцать ноль-ноль он, съежившись, стоял у будки театральной кассы – головной убор он не носил никогда. Тощий, сутулый, длинный, со своими прекрасными черными глазами-маслинами, хлюпая длинным носом и держа в тонких пальцах букет подмороженных белых гвоздик. Шел крупный снег. Ровно в восемь она вышла из будочки – маленькая, тонкая в талии, как оса, пальтишко перехвачено широким кожаным поясом с круглой пряжкой. Оренбургский платок на гладкой головке, скромные ботики. Сельская учительница на экскурсии в столице. Гришу это умилило. Он проводил ее до дома. Жила она на Речном – снимала угол у дальней родственницы. От предложения зайти в кафе, погреться, выпить чаю отказалась. Устала. Он опять умилился.
Месяца три он встречал ее после работы. На четвертый сделал предложение. До этого, кстати, ни разу не поцеловав. Ему казалось, что это может ее оттолкнуть. Ему, нормальному, здравому мужику, в самом соку (кроме корректора Нади, были постоянные романы и интрижки, не сомневайтесь). Слово «в койку» было вполне в Гришином духе, инвалидом половой сферы он точно не был.
«Прелесть» закусила нижнюю губу и попросила три дня подумать.
В мае сыграли свадьбу. Невеста была, как водится, вся в белом. Кружевные перчатки, фата, глаза долу. Все почему-то заволновались. Хотя понятно почему – не из нашего болота, не нашей группы крови, не нашего круга. Впрочем, какой там круг? Вечно пыхтящая и рефлексирующая интеллигенция.
Короче говоря – не наша. Это почувствовали все. И слегка обиделись: даже не старается нам понравиться. Она и вправду ни с кем не пыталась найти общий язык – ни с многочисленными Гришиными друзьями-единомышленниками, ни с многочисленными его подругами, умными, милыми, нелепыми тетками, часто несчастными – из музейных работников, художниц или врачих. Многие из бывших, кстати, Гришиных любовниц. Все они ей были по барабану.
На свадьбе, кстати, была и отправленная в отставку корректор Надя. А как иначе у интеллигентных людей? Кстати, о самой свадьбе. Разве, будучи в уме и трезвой памяти, умница Гриша пошел бы на все это? На пороге сорокалетия? В смысле – пир на весь мир, ресторан «Будапешт», заливное, оливье. Черные лаковые ботинки, «кис-кис» на шее, невеста в кружевах. Ну просто сгореть со стыда.
В лучшем случае накрыли бы у друга Леньки в мастерской – там кубатура, центр, палисадник. Любимое место для сборищ. Ну, еще винегрет, селедка, картошка. Джинсы и мокасины. Короче, все понятно. Ночная кукушка дневную перекукует. Но от Гриши такого не ожидали. Кто подобрее – посмеивался. Обиженные шушукались по углам, дескать, пропал хороший мужик.
На следующий день все собрались у Гриши и с удовольствием продолжили. После третьей бутылки пошли разговоры об искусстве – те, что предшествуют разговорам «за жизнь». И опять что-то не срасталось: наша «прелесть» в разговоры как-то не включалась. Ни про русскую классику, ни про современную прозу. Ничего в лице не дрогнуло. При словах «Улицкая», «Токарева» и «Петрушевская» – чуть бровь наверх и работа мысли в глазах. Не попасть бы впросак! Понимала ведь, что ее «прощупывают». Элегантно начала собирать чашки на поднос. Типа «хозяйка при деле». Чашки сбросила в раковину и долго курила у окна. Потом пошла тема театральная – ну, здесь-то она проявиться могла бы. Себя показать. Один из самых заядлых Гришкиных друзей начал сыпать вопросами. Она скромно потупила взор:
– Я билеты продавала. Покупать их у меня не хватало средств.
Логично. Цены в приличные театры известны. Этим всех и заткнула.
Гости стали расходиться. Корректор Надя домывала на кухне посуду. Аккуратно вытерла тряпкой стол. Перетерла вилки и ножи, проверила бокалы и рюмки на свет. Все чисто. Умаявшись, села на табуретку. В кухонном проеме возникла «прелесть». Внимательно оглядела чистейшую кухню, кивнула Наде: «спасибо» и посмотрела на часы. Надя вскочила и засуетилась, сняла передник, повесила его на батарею, с тяжелым вздохом обвела свое бывшее пристанище печальным взглядом и пошла в прихожую одеваться.
Пьяный и счастливый, Гриша спал в кресле, закинув лохматую голову на спинку, открыв рот и обнажив острый кадык.
– Надо бы его раздеть и в спальню, – робко предложила Надя.
«Прелесть» посмотрела на нее тяжелым, неподвижным взглядом. Надя покраснела, схватила плащ и выскочила на улицу. На улице она горько плакала и шла, спотыкаясь, – от расстройства и слабого зрения. Было жалко Гришу. Жалко до боли в груди. Впрочем, все всё понимали, но что это меняет?
После свадьбы «прелесть» с работы была уволена. Гришей. Теперь она была не кассирша, а жена писателя. Деньги появлялись редкие, но большие. Гришины тиражи росли. Гонорарами «прелесть» распорядиться умела. У скромной девушки из провинции оказался совсем не самый скромный аппетит. Шубку захотелось одну длинную – для выхода, одну короткую – на каждый день. Еще пальто из «козлика» – легкое и теплое на межсезонье. Кожаную парку из кожи ягненка, пропитанную специальными маслами, ну, если моросящий дождь. Жемчуг из галантереи был срочно заменен на натуральный. В общем, понятно. Жена писателя. Стиль ее, кстати, остался прежним. Теперь – училка из приличного лицея. Или банковский работник среднего звена. Или опытная секретарша большого босса. Гладкая голова, ровный, в ниточку, пробор. Светлый верх, темный низ. Лодочки на умеренном каблуке. Только блузки были не турецкие из ацетата, а вполне себе итальянские или французские, из настоящего батиста или натурального шелка. И юбки из тонкой шерсти, мягчайшей на ощупь. Летом – все то же, только в облегченном варианте, никаких вольностей. Дома она по-прежнему ни черта не делала – наняли домработницу. Словом, жена как украшение дома. Хотя что там украшать? Приятели и подруги, так любившие заваливаться к Грише-холостяку (повод был не нужен, а корректор Надя – не в счет, она никому и никогда не мешала), постепенно отвалились. Желающих наблюдать «прелесть» все убывало.
