Анатолий Приставкин - Ночевала тучка золотая
Стол, обитый железом, а сейчас покрытый простыней, был им знаком по цеху. На нем обычно стояли стеклянные банки с джемом, который они тырили за спиной закрывальщика.
Оба брата подумали, что скорей бы кончилось это занудство и они смогли бы потихоньку убраться на задний двор. Туда, где их банки!
От слез, от причитаний, вздыханий, сморканий вокруг, от всей этой толпы у них начинала болеть голова, как болела лишь в милиции, когда их вылавливали на рынке.
Наконец вышел старик-технолог, прямо в халате, и начал рассказывать всем про Веру, но смотрел он в лицо покойнице. Он говорил, что Вера была молодой девушкой, ей исполнилось девятнадцать, но многое в своей короткой жизни пережила, и главное, она пережила фашистскую оккупацию. Фашисты угоняли население в рабство, а с Верой они справиться не могли… Она трижды сбегала в дороге и трижды возвращалась к себе домой. Последний раз она спряталась в шкап, и враги вытаскивали ее из шкапа…
Братьям стало вдруг смешно, когда они представили шкап, в котором сидела шоферица Вера. Но все смотрели на технолога и серьезно слушали.
На заводе Вера была стахановкой, хоть и приходилось ей выполнять тяжкую мужскую работу шофера: возить на станцию продукцию и доставлять на работу детишек… Старик указал при этом на Кузьменышей, и они смутились. Но подумалось: кататься на машине, пусть не загибает, вовсе не тяжко, а приятно.
— Спи, доченька, спокойно, мы тебя не забудем, — сказал между тем старик и наклонил голову. Короткие седые волосы засеребрились на солнце. Женщины стали всхлипывать, а крикливая тетка Зина и тут запричитала на весь двор. Выходило по ее причитаниям, что были они из одной деревни, их вместе сюда и привезли, и прикрепили…
К гробу протолкнулись евреи-грузчики. С непроницаемыми лицами, легко, будто пылинку, подняли они Веру и перенесли в грузовик, на котором ехали колонисты.
Заиграл оркестр: барабан и две трубы, и от гулких ударов тарелок и барабана что-то у братьев перевернулось в груди: заболело, заныло.
В машину посадили по борту, вдоль стола с гробом, несколько женщин и причитающую тетку Зину и повезли.
Все стали выходить за ворота.
Старик-технолог стоял посреди двора и приговаривал, глядя на колонистов:
— Идите… Идите! Сегодня не работаем!
Никакого мяса им не дали. Что называется, получили от тех ворот поворот! И братья отвалили.
Шли по дороге и обсуждали то, что видели. Оба согласились, что Вера не была похожа и не молодая совсем. Девятнадцать, это почти что старость, как посчитали Кузьменыши. Вон, они уж не малые дети, а вместе сложить, так ненамного старше Веры будут.
А еще Колька рассказал, что услышал, в шепоте за спиной, будто Вера сидела в машине и ждала конца вечера, чтобы везти колонистов на ужин… И не заметила, как появились всадники. Они Веру, наверное, и не видели, а видели лишь машину. Но когда они бросили гранату, Вера еще успела выскочить из горящей машины и пробежать несколько метров и упала. А потом выяснилось, что один осколок попал прямо в сердце… Как же она могла тогда с пробитым сердцем бежать?
Сашка задумался и не отвечал. Кольке он сказал только: «Не верю». Буркнул и затих.
— Чего не веришь-то? — спросил Колька. — Что сердце пробило? Не веришь? Да?
Сашка молчал.
— Ты думаешь, сочиняют… Про сердце?
Сашка молчал.
— Или… Про этих… Про бандитов?
Полем они дошли, срезав часть дороги, до берега Сунжи и теперь сидели на траве.
Сверкали в белесой голубизне совсем невыразительные, похожие на мираж горы. Они вроде бы были, но так были, что, казалось, ощутить их реальность вовсе невозможно.
— Я ничему не верю, — сказал вдруг Сашка. А потом, помолчав: — Ну, все как-то непонятно мне. Была эта Вера. Возила нас, кричала чего-то… А потом раз, и нету. А куда же она делась?
Колька удивился и возразил:
— Куда… Закопали!
— Да я не об этом.
Сашка прищурил глаза и посмотрел вдаль. Дребезжала на камешках рыжая вода, над ней кружилась бабочка.
— Вон эти… — И Сашка показал на горы. — Они тоже пропадают, появляются, но они всегда есть. Так?
— Ну… — спросил Колька.
— Вот… Речка… Тоже всегда…
— Ну?
— А почему же люди? Они-то что?
— Ты про Веру говоришь?
Сашка с неохотой поморщился:
— Про всех я говорю. И про нас с тобой тоже говорю. Тебе страшно было стоять у гроба?
— Нет, — сказал Колька. — Не страшно. Но… неудобно.
Другого слова он не смог подобрать. Лишь поежился.
— А тогда — ночью? Вот через поле шли? Страшно?
— Там было страшно, — сознался Колька.
— И мне страшно. Только не знаю, чего я боялся. Просто боялся, и все.
— Ну, этих… боялся?
— Нет, — сказал Сашка. И вздохнул. — Я не их боялся… Я всего боялся. И взрывов, и огня, и кукурузы… Даже тебя.
— Меня?
— Ага.
— Меня?! — еще раз переспросил, удивляясь, Колька.
— Да нет, не тебя, а всех… И тебя. Вообще боялся. Мне показалось, что я остался сам по себе. Понимаешь?
Колька не понял и промолчал. А вечером они пошли к Регине Петровне.
21
Сперва они захватили банку джема. Но потом отставили. Много разговоров по колонии ходило об этом самом джеме. Да еще братья припрутся со своей банкой!
Пришли к вечеру, после похорон, и застали Регину Петровну дома. Размещалась она в дальнем углу кухоньки, отгороженном казенным желтым в полосочку байковым одеялом.
Регина Петровна искренне им обрадовалась.
— Милые мои Кузьменыши, — сказала она, пропуская их в угол и усаживая на кровать. — Ху из ху? — И указывая на Сашку, который был на этот раз подпоясан дареным ремешком, спросила: — Ну, ты, конечно, Колька?
Братья засмеялись, и она поняла, что ошиблась.
— Ладно, — сказала, — я с приезда занялась стиркой, накопилось… Мужички мои хоть и были с девочками, но порядком обросли грязью. Но все бросаю, все… Сейчас будем пить чай… С конфетами! Я настоящих конфет привезла!
Братья переглянулись, одновременно кивнули. А воспитательница сразу спросила:
— Или вас конфетами не удивишь? — Она подняла таз с мыльной пеной и вынесла вон. Вернулась и повторила, присаживаясь напротив: — Что у вас там с джемом? Много натырили — как выражаются ваши дружки? Натырили? Заначили? Я правильно говорю?
— Ну и что? — пробурчал Сашка. — Ну и заначили.
Регина Петровна рассмеялась, и низкий удивительный ее смех будто родная песня прозвучал для обоих братьев.
Они уже успели рассмотреть свою воспитательницу, и оба заметили, что она похудела и на лице, таком же красивом, сквозь природную смуглоту пробивалась желтоватая бледность. Только волосы стали еще гуще, пышнее, не волосы, а черная непослушная грива, небрежно завернутая в узел. Сейчас, на глазах Кузьменышей, она, глянув на свое отражение в окошке, зеркало, наверное, ее сгорело, одним легким движением вынула шпильку, и посыпалось на плечи темным водопадом, а лицо при этом еще больше побледнело, осунулось.
