Захар Прилепин - Обитель
Артём боялся взглянуть на владычку, но, когда всё-таки повернул голову, увидел, как батюшка Иоанн тихо сидит, переплетя пальцы и шепча что-то. Дождался, пока ругань прекратится, поднял глаза и снова улыбнулся Артёму: вот, мол, как.
* * *— Нашёл рубль? — спросил Жабра вечером: как чуял.
— Нашёл, — сказал Артём не своим голосом, немедленно почувствовав душное и томительное волнение.
Когда принесли ужин, блатной снова направился в сторону Артёма, но оказалось — не к нему.
Жабра присел на диван к Филиппку и попросил, прихватив пальцами его миску:
— Погодь, не ешь! Дай-ка.
Филипп, ничего не понимая, отдал свою миску: Жабра поднялся и пошёл с ней к себе. По дороге он съел всё, что лежало в миске, и, развернувшись ровно возле своего дивана, принёс назад пустую посуду, вложив её в руки Филиппку.
Всё это было так нагло и просто, что Артём против воли улыбнулся — улыбкой косой и удивлённой.
Заметив эту улыбку, блатной кивнул Артёму, как сообщнику.
Ситуация была дурная и нелепая.
Едва ли Артёму пришло бы теперь в голову заступаться за кого бы то ни было… но сообщником Жабры он точно не желал выступать. И так получилось, будто выступил.
«Как будто я из-за рублёвой на всё это смотрел молча!» — раздражался Артём.
Филиппок минуту оглядывал свою миску, а потом тихо заплакал.
Ничего не видевший, но заметивший плачущего соседа владычка Иоанн поднялся и, прихрамывая, пришёл со своего места.
— Что такое, милый? — спросил он Филиппа.
— Да ничего, — ответил Артём, почувствовав, что перед владычкой ему всё-таки будет стыдно за всё это. — На, жри, — он сунул свою нетронутую миску Филиппку.
И тот принял дар.
— Что такое? — спросил владычка уже Артёма.
— Голодный, — ответил он.
Быстро и всхлипывая иногда, Филипп съел всё подчистую.
«Пшёнка», — сказал себе Артём, стараясь не смотреть, как едят другие.
— Дойдёт тать в цель — поведут его на рель, — вдруг сказал Филипп громко.
Артём поначалу и не понял, к кому он обращается, о чём говорит. Поразмыслив, догадался, что слова обращены к Жабре. Но ещё глупее было то, что Филипп снова воспринял Артёма почти как заступника — потому и поднял голос.
Жабра, к счастью, не догадался об этом.
Филипп протянул миску Артёму.
— Чего тянешь? — спросил он раздражённо. — Иди мой, помытую вернёшь.
Только когда Филипп стал подниматься, Артём медленно вспомнил, что тот вроде и не вставал до сих пор. По палате точно не бродил, а всё спал или тупо глядел в потолок.
Самодельный костыль лежал под диваном у Филиппка: опираясь на него, он поднялся и, неловко взяв миску, сделал первый шаг. Одна нога ниже колена была у него ампутирована.
— Блядь! — выругался Артём, рывком сев и ощутив резкую боль в рёбрах. — Блядь! — повторил он на этот раз уже от боли.
Напуганный Филипп встал и оглянулся: не его ли ругают. Владычка Иоанн насупился бровями так печально и болезненно, как будто его больно толкнули в грудь. Один Жабра, торопливо вернувшийся откуда-то из коридора, ловко и как ни в чём не бывало обошедший Филиппа, нашёлся как пошутить, наклонившись к дивану Артёма:
— Зовёшь уже? Сюда нельзя привести. Придётся самому до ней дойти.
Перемогая боль, Артём посидел немного, потом спросил:
— Что, сейчас уже?
— А ты думаешь, им долго готовиться надо? — спросил Жабра рыбьим своим ртом. — Подняла жопу да понесла.
«Его ж можно поймать на крючок, на червя», — подумал Артём, глядя в этот рот.
Монах ждал в конце коридора, вроде как поправляя оконную раму, про которую тут же забыл, едва подошли Артём с Жаброй.
— Полтину давай, — сказал монах.
Голос у него был такой, словно, как зарождался в груди, так оттуда и раздавался.
— Где девка? — спросил Артём, денег не показывая. Ему уже ничего, кажется, и не хотелось. Не радость уже была, а словно обязанность, только не ясно, к кому обращённая.
— В дом терпимости, что ли, пришёл? — спросил монах из своей утробы. — Чё тебе ещё показать?
— Дай ему полтину, фраер, — сказал Жабра, снова с чего-то почувствовавший свою силу.
Артём шмыгнул носом и не придумал, как себя повести: уйти бы, надо было бы уйти, но так болезненно захотелось посмотреть: всё-таки рыжая, русая или тёмная? Только посмотреть, и всё.
— Нате, делите, — Артём протянул вверх соловецкий рубль. Монах взял в кулак бумажку, одним движеньем куда-то спрятал и пошёл.
Жабра больно толкнул Артёма в бок: иди за ним.
«Надо ему жабры вырвать», — подумал Артём, но двинулся за монахом.
— Это моя комната, — сказал монах, встав у двери. — Баба там. Свет не жечь. Пока схожу мусор вывалить — надо успеть. На кровать не ложитесь. Стоя случайтесь.
Артём молчал.
Монах толкнул дверь: она оказалось открытой. Внутри была еле различимая и пахучая полутьма.
— Не вздумай, говорю, свет жечь, — повторил монах, уходя. — За бабу тридцать суток карцера полагается.
— И вечно гореть в аду, — сказал Артём будто сам себе.
— А за повторное полгода изолятора, — утробно бубнил монах, уходя. — И поделом.
«Святоша какой», — подумал Артём, всё никак не решаясь войти.
— Давай уже, бля, — толкнул его Жабра, и снова больно.
— Ты, пёс, — развернулся Артём, — ещё раз дотронешься до меня… Понял, пёс?
Жабра что-то ловил своим ртом, но глаза при этом были тупые, наглые: Артём различал в упор их белую муть.
Шагнул в комнату, закрыл за собой дверь, поискал крючок — и нашёл, накинул.
Развернулся и, пытаясь хоть что-то рассмотреть, привыкал к полутьме.
— Я тут, — раздался женский голос.
Она сидела у окна на стуле.
Артём сделал два шага — она поднялась навстречу.
— Вот о подоконник обопрусь, а ты давай, — сказала она; дыхание пахло пшёнкой. Лица́ Артём никак не мог разглядеть.
— Быстрей надо, — сказала она, поднимая свои одежды, в темноте напоминающие перешитый мешок: возможно, так и было.
— Волосы какие у тебя? — спросил Артём, взяв прядь в ладонь. Из чем-то закрытого окна едва пробивался фонарный свет с улицы, но цвет волос было не различить.
— Ты стричь, что ли, меня пришёл? — прокуренно хохотнула она.
— Замолкни, — сказал Артём, правой рукой проведя женщине по лицу: надбровья, нос, губы…
— Что ты, как, бля, слепой елозишь по мне, — выругалась она, хлопнув Артёма по руке.
Нос был тонкий, лоб чистый, кожа сухая, обветренная, губы женские, мягкие.
Артём сунул ей рубль в руку и пошёл.
Забыл, где крючок на двери, возился — женщина коротко и неприятно посмеялась у него за спиной.
