Сергей Рафальский - Сборник произведений
С румяного детства мечтая превзойти окружающих и приобрести известность с каким угодно показателем и по какому угодно поводу, Пантелей Елеферьевич перепробовал много всяких трамплинов к славе. Пытался даже стать знаменитым гимнастом, для чего, поступив в «Сокол», задавал на параллельных брусьях такие «вертуны», что сам удивлялся своим синякам и своему терпению. Но выше уровня все-таки не взмыл.
И наконец напал на перо.
Пришел он в публицистику как раз в то время, когда эмигрантские «великие», вместе с дымом отечества эвакуировавшие в Европу давно приобретенную известность и солидную эрудицию, не дождавшись падения «большевистских захватчиков» — разошлись по разным кладбищам, и остатки периодической печати наводнили по причине гражданской войны не закончившие образования середняки.
И не засушенный систематическими познаниями, с любой темой панибратствующий ум Пантелея Елеферьевича, развлекая читателей бойкостью, но не пугая глубиной, пришелся как нельзя более кстати.
Относительно молодой автор быстро стал приобретать популярность, которой, кстати, сам усиленно помогал: в любом обществе и при любом разговоре, как солдат с парашютом в глубокий тыл неприятеля, неизменно спускался в беседу всегда с одной и той же фразой: «Как я писал в одной из своих статей…». А когда этого казалось мало, вовсе и не на тему, но с обворожительной небрежностью большого барина сообщал, что одна из переводчиц, работающих на самое мощное французское издательство, умоляет его позволить ей безвозмездно перевести его лучшие вещи и уже познакомила с ними директора соответственного отдела, который, с места в карьер, поклялся выпустить отдельной книжкой блистательные «Эссе» знаменитого русского публициста.
Конечно, больше одного сезона Пантелей Елеферьевич об этой книге не упоминал, и дальнейшая ее судьба оказывалась — как история мидян — темна и непонятна. Однако впечатление оставалось и прибавляло еще один лучик ко все возрастающему ореолу славы.
Но — как говорит мудрый шакал в известной сказке Киплинга: «никто не может быть счастлив от головы до кончика хвоста»… Окруженный поклонниками и поклонницами, заваленный лавинами писем от восторженных почитателей, Пантелей Елеферьевич не мог не видеть, что эмиграция тает, как мартовский снег на южном склоне соломенной крыши, и не так уж далеко то время, когда последний крест на Сент-Женевьевском кладбище закончит категорической точкой затянувшуюся сноску на самой трагической странице отечественной истории.
Как раз в это время в Европе (впервые в послесталинском периоде) стали появляться советские литературные гастролеры. И Пантелей Елеферьевич, как лихо маневрирующий под ветром многопушечный фрегат — немедленно перенес огонь. Оставаясь «нашим ответственным» и день изо дня на страницах уцелевших «органов» задорной бранью покрывая советскую власть, он, как только в Париже оказывался очередной московский поэтический гость, брал трубку телефона и накручивал номер гостиницы, в которой тот остановился (вернее — его остановили).
Когда недоумевающий поэт подходил на вызов и с нижегородским акцентом произносил традиционное «Алле?» — Пантелей Елеферьевич в ответ начинал шпарить стихи собственного производства:
«Мы много слышали о вас
и вот вы, наконец, у нас!.»
Дальше шло рифмованное перечисление наиболее известных трудов собеседника и все заканчивалось торжественным двустишием с переходом на «ты»:
«И вот кричу, твой славя Гений:
добро пожаловать, Евгений!.»
Ошеломленный неожиданностью поэт, заглатывая лесть, как жадная верховодка не слишком запрятанный в червяке крючок. Назначалось свидание в кафе, на которое Пантелей Елеферьевич неизменно приходил с подарками и с портативным кулечком своих собственных избранных произведений. (Понимая все же обстановку, избирал наиболее нейтральные, например, о литературе или о тибетской мудрости, к которой — по неведению — был очень склонен.)
Как происходила историческая встреча — объективных свидетельств, конечно, не было. Сам же Пантелей Елеферьевич рассказывал о ней весьма охотно и даже тем, кто не особенно стремился слушать, но к сожалению, каждый раз, по крайней мере, на два деления повышал степень дружественности, так что в конце концов выходило совсем по Островскому: «Ты, говорит, да я, говорит — умрем, говорит!»…
Через некоторое время газеты сообщали о новом московском гастролере, и Пантелей Елеферьевич снова брался за трубку, но — не насилуя и без того переутомленную газетной работой музу — валял по удачно проторенному первому следу:
«Мы много слышали о вас
и вот вы, наконец, у нас»…
Дальше шло рифмованное перечисление наиболее ударных поэм собеседника и все заканчивалось торжественным двустишием на «ты»:
«И вот кричу, препоны руша:
добро пожаловать, Андрюша!»
или:
«И вот кричу я, радость множа:
добро пожаловать, Алеша!»
Лукавец все же понимал, что обращение на «ты» и уменьшительные имена, даже в лирическом порыве не всегда уместны и, поднатужившись, создал ряд более официальных концовок:
«И вот вещаю, как Кассандра:
успех здесь встретит Александра!»
или:
«Аплодисменты, словно «Берта»,
салютом встретят здесь Роберта».
Так — исподволь — подводя свою биографию к известным стихам Пушкина: «слух обо мне пройдет по всей Руси великой» — Пантелей Елеферьевич обзавелся концовками для всех более или менее употребительных имен и — на всякий случай — смастерил даже несколько для довольно редких, например:
«И я твердить не перестану:
“добро пожаловать!” Касьяну».
Поскольку стихи неизменно сопровождались подарками, Пантелей Елеферьевич на эту акцию довольно серьезно потратился, но нисколько об этом не жалел и в нейтральное время, проходя по городу, неизменно высматривал в витринах что-нибудь оригинальное. Наибольшим успехом у «гостей» пользовались, конечно, «артикль де Пари», в частности — записная книжка, на переплете которой под покрышкой из прозрачной пластмассы помещались вырезанные из тонкого картона фигурки Адама и Евы и — когда книжку открывали и закрывали — двигались, имитируя греховадение.
Конечно, такой человек ухватился бы за «дело о самозванце» двумя руками и двумя ногами и, конечно, приписал бы самому себе всю честь его разоблачения, что, в конце концов, не так уж огорчило бы Александра Петровича. Хуже было то, что Одуванцев, в обычном хвастливом трепачестве, раньше времени разнес бы по всему городу историю «рыжего» и в азарте творчества мог бы и самого Александра Петровича превратить в провокатора.
И мерно шагая по проспекту, Александр Петрович не переставал огорчаться: скудеют времена, мельчают люди…
22. Маздазнан
И вдруг он остановился и, хлопнув себя довольно громко по лбу, стремительно пошел обратно. Пропустив один квартал, взял налево в боковую улицу. Сразу наступила относительная тишь и как будто провинция. Думать стало сподручно и так — переворачивая роковой вопрос с боку на бок — Александр Петрович следовал довольно долго, пока не добрался до подъезда старенького, но опрятного отеля, справился у портье, дома ли Monsieur Machonenko и стал подыматься на четвертый этаж. Вадима Александровича он застал в крошечной кухоньке, где тот готовил себе строго вегетарианский ужин.
Махоненко был последователем учения «Маздазнан» и кулинарией занимался как священным писанием: от того, что человек съест и как он есть, — зависит его душевная жизнь…
«Периферийные» доктрины вообще увлекали Вадима Александровича — все свободное время он отдавал гороскопам и очень охотно соглашался, если его просили «поработать» над чьей-нибудь судьбой. Правда (как объяснит каждый утоляющий жажду знания темной водой оккультизма) — астрология настолько сложная и тонкая наука, что учесть и правильно истолковать все ее данные крайне трудно, поэтому судьбы по гороскопам Махоненко обычно получались как бы с чужого плеча.
Однако жажда чудесного в материалистическом веке так велика, что устное предание сохраняло только бесспорные удачи Вадима Александровича — например, смерть Сталина, предсказанную за год, или аппендицит графини Хвалынской — за шесть месяцев. Сами «неудачники» тоже не очень обижались, ибо вне астрологии и Маздазнана, Махоненко был очаровательным человеком.
Очень приветливо встретив Александра Петровича, он с места в карьер объявил своему гостю, что на этот раз никакой ошибки быть не может и все показания звездного неба, неоднократно проверенные и другими специалистами, сходятся в одном: советская власть падет не позже, чем в конце птилетки. Затем, усадив Александра Петровича на кухонном табурете, Вадим Александрович вернулся к своему «Маздазнану», который уже угрожающе шипел, булькал, чавкал и плевался в кастрюльке. Ученый повар уменьшил огонь и стал пропускать сквозь терку различные овощи — материал для необыкновенно сложного салата.
