Василина Орлова - Квартет
— Одиннадцать по две тысячи, — повторил он последнюю зацепившуюся фразу.
Светлана снова пустилась в подсчеты, и смотр художественной самодеятельности в телевизоре продолжался.
— Выступает Андрей Харитонов, — спокойно и просто, с грустным достоинством, интонационно «на спаде» доложила ведущая с безбрежным декольте. Она была похожа на тюлениху в красном обтягивающем платье, ставшую на задние ласты. Вперевалку, перебарывая желание упасть на все четыре и передвигаться привычными прыжками, она удалилась.
На сцену выбежал, держа руки на отлете, словно пингвин-официант, подтянутый, щеголеватый, во фраке брюнет.
— Наталья Петровна меня всегда так представляет, словно я… только что спустился с небес, — мягким фальшивым голосом произнес брюнет и засмеялся — не «ха-ха-ха», а «ах-ах-ах». — А ведь я обычный человек! Ничем не отличаюсь от вас, друзья. Просто пою…
— Вот и передадите Ивану Дмитриевичу, — подытожила Светлана.
Каков был следующий номер программы, Сергей уже не узнал, потому что шел, овеваемый весенними ветрами, по распахнутым улицам Москвы. Он озирал окрестности новым взглядом, поражаясь, сколько в самом центре первопрестольной полузаброшенных зданий с картонками вместо стекол в рамах.
БИОМАССА. Коричнево-зеленый отвел взгляд. Мимо проползала мокрица. Богомолы иногда нападают на птиц, лягущек, ящериц — на существ крупнее, на тех, кто лучше развит. Но не охотятся на мокриц и червей. На такое удовольствие покусится разве что увечный или выживший из ума изгой всего богомольского рода. Мутировавший выродок, которому ниже некуда падать.
Биомасса неинтересна для охоты. Уже потому, что не умеет трепетать в смертельных объятиях, не рождена сопротивляться, не трещит ее хитин в челюстях, не хрустят раздираемые крылья.
Она сразу лопается и расползается зеленой кашицей. И охотника всего передергивает от омерзения.
Катя Хохломская грезила назначением на новую работу. Та уже поманила ее блеском радужных перспектив, но пока как-то издали, неотчетливо. Конечно, новое требует много времени. Сил. Зато она будет свободна: свободно подниматься в девять утра, свободно ехать на работу, свободно сидеть целый день за компьютером, свободно трястись в свободное Перово, чтобы там, дотащившись до кровати, свободно рухнуть на нее.
Но какая может быть альтернатива?
В руках Кати не задерживаются вещи, которые она покупает: щетки, коврики, ершики, мочалки, губки, веники. Все уплывает. Прямо уходит из рук — сквозь пальцы. Можно подумать, вещи материального мира имеют жидкую природу.
Тем удивительней, что из всей иллюзорности, из видимости мы умудряемся творить себе такие тюрьмы, чьи стены уже потом никогда не удастся разрушить.
Она проверила электронную почту.
Ей давно уже не пишут. Редко. А тут высунулось письмишко.
«Рамзан».
Сердце заколотилось, как ложка в стакане чая, размешивающая сахар.
Бильярдный зал на окраине города в этот вечер почти пуст. Мелкие драконы сигаретного дыма вились в свете круглых ламп над зеленым сукном.
Рамзан сосредоточенно натирал куском синего мела острие кия.
— Светлана из «Тавро» просто конкретно пропарила мне мозги. — говорил Сергей.
Отпил желтый глоток из пластмассовой банки, маркированной «Бочкарев», хотя на самом деле там пенилось и плескалось «Ярпиво».
— Я ничего не понял, что сказала.
Телевизор в недрах бара заверещал истошным женским криком, Рамзан поморщился, а Сергей пристальнее вгляделся в экран.
— Теракт, — проговорил Рамзан, поворачиваясь спиной к телевизору. — Шоу года. И все смотрят, и все втыкают. Вот кусок правильной, реальной жизни, человеческая трагедия, ошметки подлинности. Как же не почувствовать свою причастность. Единение. Порыв. А я так скажу: кто смотрит это по телику, тот подлец. Шоу Бенни Хилла. Только впятеро дешевле, а рейтинг запредельный. По бюджету гораздо скромнее любой «Фабрики звезд». Супердокументальный фильм. Реалити — мало не покажется. И все довольны. К тому же оплачивали другие. Спецслужбам — работа, журналистам — восторг, депутатам — личная известность, телезрителю — наркотик. Жить не скучно.
— Весь мир — театр, а люди в нем — заложники.
— И давайте уже сделаем это презумпцией нашего существования.
— Правильно. Нечего ныть, если спасутся не все.
— Любой уважающий себя современник обязан погибнуть в теракте. Славная смерть нашей эпохи — она делает героем.
— Жрем друг друга, как насекомые.
— Вообще, мы взорваны еще до взрыва. Надо признать, что все погибли в тот момент, когда были взяты в заложники. Теракты возможны, пока есть истерия. Эсэсовцев было меньше, чем евреев. Толпа могла смести солдат вместе с офицерами. Но стихийно надеялась выжить поодиночке. Пассажиров самолетов всегда больше, чем террористов. Если помнить, что ты уже умер, можно на многое решиться.
Он прицелился, плавно повел кием. Рамзан не бил, пока не видел траекторию четко, как на школьной доске геометра: вот так шар от борта влетает в лузу, словно мелом прочертили пунктирную дорожку по сукну.
Но, слепо шарахнув о борт, шар откатился на середину.
Толстый каменный подоконник холодил ладонь Анны. Павел и Веников, кажется, совсем погрязли в своем беспредметном разговоре. Листовки, воззвания, открытые письма, петиции. Игра для подрастающих юношей. Анна отвернулась от окна и так пристально глянула на обоих, что Павел поднял брови и с некоторым беспокойством кивнул, плавно, молча — в чем дело, мол. Она покачала головой: ничего.
БЫТЬ ГОТОВЫМ к унижению и уничтожению заранее, все время осознавая, что есть воля более сильная, челюсти более крепкие, лапы более цепкие.
Страх и боязнь всего или чего-то неопределенного — а по сути, страх самой жизни, во всех ее непредсказуемых проявлениях, — именно он парализует жертву уже заранее, в мыслях, не давая ей шанса выйти из поединка. Жертва потому и жертва, что загодя не верит в себя, в свои силы, в мир вокруг. Потому она предает себя: складывает крылышки и отдается на волю случая.
Каминный зал Домжура с мягкими креслами, несмотря на крохотные размеры, заполнен всего на треть. Интересно, камин здешний когда-нибудь топится? В президиуме поглядывали поверх очков, пожевывали дужки, взгляды выдавали некоторую обескураженность. Сегодня никто не знает, что происходит в мире, где начало, и когда конец, и каковы последствия. Один отложил паркеровскую ручку и повел речь. При первых же словах журналисты отреагировали как бывалые бойцы — врубили диктофоны и отключились от происходящего.
— Давай, Иван, — сказала Ирина оператору.
Ирина очень хорошо представляла, как оратор в пустом зале перед умными звукозаписывающими устройствами таращит глаза и оглаживает бороду, извлекая из себя разнообразные звуки касательно всяких материй.
Она рассматривала пол. На ковре давным-давно были вытравлены, отчетливо прорисовывались плашки паркета, продавленные многочисленными ногами. Да, сей ковер знавал лучшие времена.
— Если у войны не женское лицо, то у терроризма лицо, во всяком случае, женское. Смертницы-камикадзе относительно дешевы, их производство, то есть обучение, ничего не стоит, женщины более внушаемы, более покладисты и лучше управляемы и в конечном счете требуют малого. Их желание — доказать мужчинам, что и они годятся для каких-то шагов, и снискать себе лучшую участь у бога, к которому они, как им хочется верить, направляются после смерти.
Муха настырно жужжала среди прочей аппаратуры.
— Простите, — поднял худую бледную руку, поросшую темным волосом, журналист в давно не стиранном свитере. — Я из «Всемирной православянской газеты». Почему вы говорите, что они только верят, будто направляются к богу, в то время как они в действительности направляются к богу? Ведь все мы знаем, что по вере каждому будет дано.
Журналист возвысил голос. Густая, давно не чесанная борода его задралась, выступил белый кадык, острый, словно птичий киль.
— Давайте не будем извращенно трактовать слова Священного Писания. И вообще, наше дело — политология, а не богословие.
Бритые телевизионщики стали плотоядно ухмыляться и хищно перемигиваться. В воздухе запахло скандальцем.
— Надо мысль иметь в бестолковке, — вещал свитер, постукивая себя узловатым пальцем по голове.
Случился странный мыслительный затор. Свитер говорил, и никто не прерывал его. Все только глядели в оторопелости, в которой было что-то от транса, а бывший хиппи зачитывал избранные отрывки из стихотворного «Манифеста христианского коммунизма». Наконец он закруглился и, удовлетворенный, сел.
