Луи де Берньер - Сеньор Виво и наркобарон
Ученики – улыбчивые девочки и неоперившиеся мальчики – после его лекций аплодировали, угощали ананасами и сладостями, таскали к празднику подарочки, завернутые в одноразовые носовые платки, и оставались после уроков, чтобы Дионисио еще раз объяснил принцип тождества невидимых явлений, аристотелевский квадрат непротиворечивого, эмпирически реальные и трансцендентально идеальные формы интуитивного, демоническое зло по Декарту, гегелевскую диалектику неумолимого движения к абсолютному и ее преобразование в понимании марксистского диалектического материализма, доказательства существования Бога с точки зрения природы необходимых истин, культурное значение просветительства Розенкрейца, и существует ли Вероятный Мир, где есть город, столь похожий на Макондо, что, по сути, он Макондо и есть.
Девочки в классе влюблялись в него, сами не зная, за что полюбили: то ли за его печаль спасителя человечества, то ли за вид не от мира сего; мальчиков же занимал пугающий след от веревки и рубец на шее, и они влюблялись в миф о неуязвимости, в легенду о сверхъестественной неутомимости в постели; каждый мечтал стать таким же, слушая лекции об основах псевдоевропейской культуры в муре, которые Дионисио читал с двумя черными ягуарами, невозмутимо сидящими по бокам.
В ту пору, когда они появились крохотными потешными котятами, что сипло мяукали и раздирали все вокруг острыми коготками, которые приходилось дважды в неделю подстригать, чтобы дом не превратился в лохмотья, исполосованные четырехпалыми лапами, и потом, когда сделались такими огромными, что пришлось соорудить в машине откидную крышу, дабы в поездках они могли на заднем сиденье предаваться кошачьим забавам и цапать низко пролетавших птиц, кошки были опорой Дионисио. Он повсюду брал их с собой, рискуя неприятностями с «ИНДЕРЕНА» или похищением кошек беспринципными субъектами, которые на черном рынке торгуют шкурами животных, находящихся под угрозой исчезновения. Ягуары в задумчивости следовали за хозяином, и их загадочный немигающий взгляд способствовал получению невероятных скидок у испуганных владельцев магазинов и лавок – словно завороженные, лавочники отдавали лучший товар по оптовой цене. По ночам звучно мурлыкавшие кошки, опьяняюще пахнувшие клубникой и порой свежескошенным сеном, забирались к Дионисио в кровать, придавливали своим весом и крепко засыпали, видя во сне изумрудный рай джунглей и охоту на безропотных тапиров, чье сочное мясо имело вкус самого дорогого швейцарского шоколада.
Когда в двадцать первый день рождения Аники Дионисио стоял у окна и смотрел на зашторенные окна в доме напротив, ягуары, будто сговорившись, подкрались сзади, встали на задние лапы, повалили его на пол, и между припадками тоски с привкусом вулканического пепла Дионисио хохотал в шутливой возне. Кошки же доставили к нему Летицию Арагон.
Легация явилась с дорожной сумкой и сказала, что кошки за рукав привели ее из лагеря, но Дионисио не поверил: он не выпускал зверей из дома и совсем недавно с ними играл, щекоча им усы перышком трупиала. Тем не менее, Летиция стояла в дверях, а по бокам уселись ягуары.
В ней воплотилась неуловимая мимолетность человеческого бытия. Она сочетала фарфоровую хрупкость с яркостью колибри. Волосы легки, как паутина, и черны, словно оникс, а глаза будто не имеют цвета и меняются, отражая свет. Ниспадающая венерианская одежда намекала, что для Летиции естественнее нагота в лесах под звездным небом. Летиция протянула руку, и Дионисио показалось, что он коснулся не плоти, а сгустка лучей.
– Я буду жить у вас, – сказала она и прибавила, будто поясняя нечто непонятное: – Я девственница.
Когда полгода спустя Летиция уехала в Кочадебахо де лос Гатос, во чреве у нее шевелился второй ребенок Дионисио, но тот не мог припомнить ничего, что прояснило бы, кто такая Летиция была. Он лишь помнил, что обращался с ней ужасно, но она никогда не плакала и ни разу его не упрекнула. Летиция понимала, что в постели он думает о другой, но согласилась выполнить его просьбу: если родится девочка, назвать ее Аникой. Все это время Летиция одна знала, что делает.
Она уехала, оставив записку: «Теперь иди к другим женщинам. Я любила, не обладая тобой и не принадлежа тебе. Так будет всегда». На прощанье она повязала на шею кошкам красные шнурки с золотой нитью. Примерно в это время Аника должна была бы родить.
51. Танец огня (6)
Народ в Ипасуэно не очень понимал, кто же такой Лазаро: лицо и тело скрыты под монашеским одеянием, на ногах какие-то особенные башмаки, при ходьбе весь подергивается, голос – будто клекот стервятника. К подобным вещам здесь вообще-то привыкли: кто его знает, как человек дошел до жизни такой.
Однако все понимали: есть в Лазаро что-то необычное. Одни говорили, он предзнаменование смерти – его видели с косой, другие уверяли, будто он – монах нищенствующего ордена. Нет, говорили третьи, нищенствующие монахи одежду не украшают, особенно вышитыми ягуарами и пальмами. Он был загадка, но в целом не так уж сильно отличался от остальных нищих, что собирались на площади или папертях и просили подаяния.
Лазаро ночевал вместе с другими попрошайками в склепе храма, где настоятелем был дон Иннокенсио. Этот священник стал терять состоятельную и респектабельную часть паствы, начав проповедовать идею вселенского братства чад божьих и толковать о том, что благополучные члены семей должны вспомоществовать неимущим. Он потерял ее окончательно, когда начал действовать в соответствии со своими проповедями и приютил нуждающихся в церковном склепе. Некоторые богатые прихожане так возмутились, что стали посещать безвкусную церковь, выстроенную Заправилой в квартале наркодельцов, лишь бы не находиться в одном храме с бедняками.
С нищими Лазаро узнал кое-что о человечестве. Среди попрошаек были совершенно здоровые, крепкие люди, ненавидевшие труд и всякую ответственность и выбравшие нищету и беззаботное, как бог на душу положит, существование. Были сумасшедшие, что цеплялись за рассудок лишь кончиками пальцев. Были жертвы зверств помещика или супруги, а кто-то скрывался от закона, бежал сюда из другого департамента, поскольку больше некуда бежать и нечего делать. Были очень больные и увечные, которые не могли работать и просили милостыню, ожидая, когда умрут, всеми забытые, в каком-нибудь городском захолустье. Встречались наркоманы и алкоголики на последних стадиях – этих легко принять за безумных, им была уготована внезапная смерть от крысиного яда или бензина. Находились идиоты, вечно помраченные жертвы измывательств, которых эксплуатировало большинство остальных нищих; этих бедолаг Лазаро жалел сильнее всего, поскольку они стояли первыми в очереди на смерть от глупого несчастного случая или неосторожности.
Нищие называли себя «Los Olvidados»[47] – потому, что для остального мира как бы не существовали, и потому, что сами забыли, кто они и кем были прежде. Их воспоминания о родных, о детстве будто находились в иной реальности и принадлежали кому-то другому. Некоторые в прежней жизни были сильны и счастливы, но жизнь эта не имела никакого отношения к настоящему. А многие только и хотели от мира, чтобы он о них забыл.
От нищих Лазаро узнал о великом кудеснике Дионисио Виво, который с пустым взглядом бродит по городу, а два громадных черных ягуара из Кочадебахо де лос Гатос шествуют за ним по пятам. У кудесника на шее след от веревки и рубец от ножа, что рассек горло, но не убил. Дионисио Виво умеет совладать со смертью и творит чудеса.
Как-то воскресным утром Лазаро увидел на городской площади человека, что мог быть только знаменитым колдуном, и бросился к его ногам. Дионисио остановился, а зеваки, и без того пялившиеся на него, заинтересовались неожиданным поворотом событий.
Лазаро отбросил капюшон, и кое-кто ахнул или завопил от ужаса. Дионисио Виво смотрел на человека, в мольбе простершего руки:
– Исцелите меня, господин.
52. Las locas (2)
Когда Летиция ушла, написав записку, звучавшую, как завещание и последняя просьба свергнутой королевы, Дионисио, вновь оказавшись в беспросветном мраке одиночества, раздумывал над советом пойти к другим женщинам. Он свернул листок в трубочку, потом раскатал и прочел еще раз.
По дороге в лагерь Дионисио зашел в полицейский участок и оставил записку Рамону:
Дорогой друг,
Надеюсь, ты поймешь, если скажу, что наконец-то проснулся и вернулся к жизни на этом свете. Я был близок к смерти; о моей кончине поторопились известить газеты; и однажды я умирал – остались шрамы на горле. Как человек, сведший некоторое знакомство с костлявой и в полной мере сознающий остроту жизни, спешу уведомить, что являюсь твоим верным другом до гробовой доски и любовь моя равна любви, изъявленной тобой, любви Давида и Ионафана. Сказать о сем, дружище, необходимо, это мой долг перед тобой, востребованный жизнью, и теперь я выплачиваю его от всей души.
