Клара Санчес - Последнее послание из рая
Я хочу предложить Ю провести вместе ночь. Мы смогли бы заниматься любовью до полного изнеможения, после чего заснули бы. Подобная перспектива мне очень нравится. Мы поужинали бы где-нибудь поблизости, а еще лучше, если она согласится, мы быстренько спустились бы, чтобы чего-нибудь купить, и тогда уже нам не нужно было бы выходить из квартиры до следующего утра. Ей – когда понадобится, а мне торопиться некуда. Моей единственной ответственностью в сложившейся ситуации остаются сосед и собака, своего рода заботой, которую к тому же на меня никто не возлагает и которую я могу на себя брать, когда мне заблагорассудится. Фактически эта забота ненастоящая, поскольку все в этом поселке является лишь подобием подлинной ответственности. Как занятия в школе лишь походили на настоящую учебу, а работа в видеоклубе была лишь инфантильным подобием той работы, которую исполняют люди, носящие костюмы и прочие дорогие причиндалы. Как не являются достоверными строго документированные лекции Эйлиена. И нравятся они мне, надо думать, потому, что меня слишком много обучали ненастоящему.
Я прихожу раньше Ю, и это меня слегка расстраивает. Мне нравится, как она идет встречать меня с того места, где в это время находилась, потому что в этот момент меня заливают волны сладострастия, и я ни о чем больше не думаю, как только о том, чтобы вкусить ее под светом лампы, которая свисает с потолка, освещая великую поедаемую мной сладость. Одна только мысль об этом так разогревает меня, что я с нетерпением, граничащим с агонией, жду, когда раздастся звук ключа, вставляемого в замок. Негромкий звук, открывающий дверь в рай, рай, который находится в теле Ю. Хотя я, наверное, еще мало что знаю. Мне уже известно, что, в сущности, все, что мы имеем и желаем, находится в теле другого человека, в том, в которое я погружаюсь, а поскольку все, что находится в этом человеке, не является мной, то, что я могу попробовать это своими губами, доставляет мне великое, неописуемое удовольствие.
Я пребываю в этом состоянии, все больше похожем на отчаяние, примерно час. Наконец она появляется вслед за звуком открываемого замка. Она снимает с себя пальто, шляпку и перчатки, остается в черном свитере и черной юбке, прикрывающей черные же чулки. Волосы связаны в изумительный конский хвостик. Она смотрит на меня из своего далекого мира, в котором прячутся ее глаза. Я прошу ее раздеться догола. Хочу видеть, как она выглядит нагой. Я так возбужден, что у меня вот-вот закружится голова. Она отвечает, что не может, так как должна сразу же уйти.
– Как это – уйти?
– Приехал мой муж с Тайваня.
Делирий тут же исчезает. Плоть возвращается в свое нормальное состояние. Кровь остывает. Я принимаю ее поцелуй и отвечаю ей тем же почти механически. Она садится мне на колени и обнимает за шею.
– Я его не ждала. Он явился как гром с ясного неба. Я сбежала ненадолго, чтобы предупредить тебя. Хочешь, чтобы я вернулась с ним?
– А что ты собираешься делать?
– Не знаю. Дело в деньгах. Он говорит, что не будет больше мне их присылать. У меня нет денег. У меня нет работы. Что я еще могу делать?
– С работой проблем нет. Мы сможем подыскать что-нибудь.
– Да, но дело в том, что я не хочу делать «что-нибудь». Это не доставит мне удовольствия.
– Понимаю, – говорю я, а сам в это время думаю, что будет значительно хуже потерять ее, чем то, что мы могли бы не встретиться вовсе.
– Он уезжает через два дня. Я – через пятнадцать, в конце месяца. В оставшееся время мы сможем встречаться.
Я готовлю кофе, и мы молча пьем его, сидя на диване перед выключенным телевизором. Я думаю об огромной клетке в зимнем саду и о прудике, о золотых рыбках в нем, о луне, которая отражается в этом прудике, освещает ветви деревьев, которые бросают тень на воду, на воду, позолоченную солнцем.
– О чем ты думаешь? – спрашивает она меня.
– О тебе.
Мы чувствуем себя довольно скованно – вместе и в одежде. Мне приходится выключить отопление и надеть на нее пальто, шляпку и перчатки. Я аккуратно вынимаю ее конский хвостик и укладываю его поверх пальто. Несколько секунд я смотрю на законченную работу, и мы выходим, проходим по лабиринту, спускаемся по лестнице – и вот мы уже в мире, в котором есть одно место, принадлежащее нам с Ю, и еще один мир, во многом туманный, во многом неясный, к которому, как предполагается, принадлежу я.
Я возвращаюсь в этот презренный мир совершенно опустошенный, в полном одиночестве. Меня окружают чуждые мне улицы, чуждые светофоры, чуждая цивилизация. Перед тем как выехать на машине на автостраду, я проезжаю мимо толпы пятнадцатилетних шалопаев, которые вываливаются из нашего автобуса. Они еще не испытали достаточно разочарований и, возможно, так никогда их и не испытают, ибо из рая изгоняют не всех. Об этом много говорят, но пинок в зад достается лишь немногим. Его, наверное, получил и Серафим Дельгадо. Это, наверное, то, что есть между нами общего, хотя люди мы совершенно разные.
Я спрашиваю у матери, как у нее идут дела с подбором дома, и она отвечает, что есть один, неплохой. Двести квадратных метров, пятый этаж, выходящий на улицу, пять комнат, напротив Ретиро, престижный дом, гараж.
– Кажется, неплохо, а?
– Возможно, есть другие, получше, которых я еще не видела, – отвечает мать. – Раз есть такой, то обязательно есть и другие такие же или еще лучше. Торопиться мне не хотелось бы.
Какой смысл забивать голову проблемами матери. Тут уж ничем не поможешь. Она взялась за непосильную работу, ибо нет ничего такого, чего нельзя было бы улучшить. Не существует интерьера, который нельзя улучшить, нет даже самых сладких грез, лучше которых ничего не бывает. Я спрашиваю ее, не слышала ли она какого-нибудь движения в соседнем доме.
– Слышно лишь собаку в саду, больше ничего.
Я открываю входную решетку и вхожу в дом соседа, чтобы отвлечься и не думать о Ю. Одиссей стремительно прибегает из сада, валит меня на пол и начинает лизать в лицо. Мне нравится этот пес. Прежде чем заняться хозяином, я меняю ему воду в кастрюле и достаю из кармана несколько пирожков, которые взял у себя на кухне и завернул в «Альб аль».
– Они с ветчиной, дружок, – говорю я ему.
Серафима в кровати нет. Она аккуратно застелена, как и раньше, летним покрывалом. Нет никаких следов его пребывания здесь. Он даже разобрал бритвенный станок. Однако ему хватило ума оставить дверь, ведущую в сад, открытой для Одиссея. Я открываю люк, и Одиссей раздумывает, продолжить ли ему заниматься пирожками или спуститься вниз. Он предпочитает второе, что говорит о его выдающихся собачьих качествах. Я освещаю ему путь фонариком, и он пускается в путь, влажный, темный, пугающий. Я вынужден держать Одиссея на поводке, чтобы не остаться одному, что довольно неудобно, потому что приходится идти, сильно согнувшись. Когда мы достигаем комнатушки, меня начинают беспокоить почки. На этот раз Серафим спустился, запасшись фонарями и свечами, которые он зажег, создав впечатляющую обстановку.
– Серафим, это страшно. Вам не кажется?
– Что ты знаешь о страхе?
– Но что нужно этим людям, которые вас ищут?
– Хочу попросить тебя об одной услуге, друг мой, – говорит он. – Ты позаботишься о собаке, если со мной что-нибудь случится?
– Мне всегда хотелось иметь собаку. Это чистейшая правда. Но это будет не ваша собака, потому что с вами ничего не случится.
– Ха. Не смеши меня. Думаешь, ты все знаешь. Ты почти меня не знаешь и считаешь, что можешь высказывать мнение о том, что со мной случится. Не так ли?
– Ну не знаю. Это мне просто кажется преувеличением.
– Я сказал далеко не все, не заблуждайся по этому поводу.
– Я принес несколько пирожков. Не могли бы мы съесть их наверху? Сейчас мы в безопасности.
– Я не решаюсь, – говорит Серафим, – потому что хотя мы потом все уберем, и нам покажется, что никаких следов не осталось, все равно что-нибудь да останется. Всегда находится какая-нибудь мелочь, которая выдает тебя.
– Почему вы не уезжаете в другой город, в другую страну? Вы могли бы поменять внешность и имя и жить, как живут все остальные люди.
– Здесь я в большей безопасности, под землей, где не столкнусь ни с кем. Имей в виду, что мы, люди, должны есть, спать, одеваться, разговаривать, и что все мы разные. Мы оставляем следы нашего пребывания то здесь, то там. Нас легко отыскать.
– Не всегда, – говорю я. – Один мой друг исчез, и его никак не могут найти. Он просто растворился в воздухе, как дым.
– Почему он пропал на самом деле? Нет никаких признаков того, что он больше не существует, – говорит Серафим.
Серафим не лжет. Я ему верю. Я только что потерял Эдуардо. Хотя и недолго, но я чувствую безутешное горе от его ухода из моей прошлой жизни и из будущей тоже, потому все, что произойдет потом, произойдет уже без него.
По всей видимости, ничего не изменится. В стремительно меняющейся череде повседневных событий отсутствие не будет ощущаться. Но оно будет ощущаться в совокупности того, что я знаю. В Великой памяти. В сознании времени.
