Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова
Вот мысль, вот замечательная мысль! Стоит только узнать, куда направится освобожденный Кнопф…
– Барабанов! Барабанов!
Кнопф в чулане расшумелся не на шутку.
Когда я подошел и цыкнул на него через дверь, Кнопф неожиданно послушно стих и почти шепотом спросил, где Машенька.
– Ага! – сказал он. – Угу, – услышав, что Манечка ушла на лыжах. Потом он спросил о Лисовском, потом о Нине. Он перебрал всех.
– А ты – тут. – подвел итог коллега. – Открой дверь, дело есть.
Я, было, решил, что Володька собрался до ветру. Набросил куртку, шапку нахлобучил и отомкнул чулан. Кнопф выходить и не думал. Он сидел у крохотного столика попивал чаек и манил меня. Я приблизился. Кнопф бормотнул что-то, одним кошачьим движением оказался у двери и плотно прикрыл ее.
– Верней будет, – сказал он загадочно и снова сел. Некоторое время мы молчали. В гулком пустом доме старик высвистывал мотивчик из «Корневильских колоколов». Кнопф перестал жевать батон и склонился ко мне.
– Отдай Бусыгину, – проговорил он. – Отдай, Барабанов. Хуже будет.
– А если отдам?
– Тогда лучше.
И тут коллега Кнопф торопливо, но довольно складно заговорил. Выходило, что, уступив ему Анюту, я обелялся самым решительным образом.
– Так выйдет, что ты хотя бы троих уберег, а Бусыгину я… – он сделал движение, точно хотел затолкать за пазуху остатки батона. – А так выйдет, что неизвестно еще, кто их покрал…
– Кнопф, – спросил я его решительно, – какая тебе разница, Анюта или Лисовский?
Кнопф принялся мямлить, лицо у него, как бывало, вспотело, и, наконец, он выдавил, что с Олегом Застругой договориться еще можно, а уж с Лисовским – никак. Потому что Заструга расслабился, про это последний буровик знает. А Лисовский никогда не расслабляется.
– Ни днем, ни ночью. – сказал Кнопф. – Паук. Капиталист.
Не стану врать, сильное было искушение. Отдать Кнопфу Анюту (я почему-то был уверен, что он в самом деле придумал, как уберечь мою репутацию), явиться в школу и получить из директорской руки заслуженные лавры. Мысль о детях появилась чуть позже, и эта задержка больно кольнула меня.
– Кнопф, – сказал я, словно невзначай отодвигая от него термос, – а что скажешь ты, Бармалей этакий, если я погружу тебя в автобус, посажу туда же детей да и сдам Кафтанову.
Кнопф всерьез задумался, хотел было хлебнуть чайку, да не вышло. В единственную кружку я уж налил горяченького и отхлебывал.
– Ну, ладно, – сказал коллега, – ты только пожалуйста имей в виду, что я на тебя не бросаюсь, никуда не убегаю, и очумелого твоего папашу не беру в заложники. Раз.
– Попробуй, – сказал я, – Застрелю. Два.
– Не сможешь, – отозвался Кнопф со спокойной убежденностью. – Я не смог, а ты и подавно.
– Пробовал?
– Пробовал. Три. Теперь четвертое. Тебе нужно говорить с Ксаверием с глазу на глаз, а в школе полно людей от Лисовского. Уж не сомневайся. С ними ты говорить не умеешь. Это тебе не сказки в классе сказывать.
– Тогда прямо на квартиру, или у Ксаверия и на квартире сидят?
– Сидят там или не сидят, а поглядывают. И как увидят, что ты на дом явился, так и решат: таится.
Речь Кнопфа переменилась. Слова он выговаривал отрывисто, будто отрубал от целого куска, на меня не смотрел, лишь иногда косился, перекатывая к уху бледную радужку. Наконец подвел итог.
– Видишь, Барабан, я у тебя на шее, как камень у Муму. И теперь я от тебя ни на шаг. Либо ты от меня откупайся, либо…
– Голова не болит? – спросил я.
– Голова не болит, – ответил Кнопф с достоинством. – Но не вздумай, зараза, снова мне бить по черепу. Если я свихнусь, хрен ты куда со своим отрядом с места тронешься. Будешь тут сидеть, пока не явятся пацаны Лисовского да не возьмут тебя за то самое… И на носу себе заруби: мне они поверят, мне, а не тебе.
* * *Барышня Куус вернулась с прогулки, и выводок ее долго галдел и гремел на крыльце лыжами. Она положила на ступеньки еловую лапу с сизоватыми гранеными иглами.
– Как ни крути, а скоро Новый год, – сказала Манечка. – За этой веткой Сережа лазил на елку, не снимая лыж, прямо так.
Сергей бросил на меня надменный взор, но я сказал, что в аналогичной ситуации лет тридцать пять – тридцать семь назад я тоже лазил на елку в лыжах.
– Чего не сделаешь, когда Новый год на носу, а на тебя смотрят девушки…
Сергей презрительно фыркнул, а я добавил, что мне, помнится, еще и привязывали и одну руку за спиной.
– Не может быть, – сказал Сергей сердито.
– Может. На меня снизу смотрело в два раза больше девушек. Да, их было шестеро, и я бы согласился, чтобы мне и вторую руку куда-нибудь привязали.
– Александр Васильевич, спросила Маня медовым голосом, – а как же вы срывали ветку?
– Ветку я отгрыз. Но моя тогдашняя симпатия отказалась от такого дара. Она сказала: «Эта ветка, Саня, вся в слюнях. Возьми ее себе». А эта лапа прекрасна. Нет никаких сомнений – Новый год на носу.
– А куда делась ветка, которую вы отгрызли?
– Ах, Нина, она досталась моему однокласснику по фамилии Кнопф.
Изумленные дети с минуту переглядывались, а потом пошли переодеваться. Что значит правильно закончить разговор!
Манечка осталась со мной на крыльце, и тут я увидел, что сквозь морозный румянец явственно проступает нехорошая бледность, а левую ногу она поджимает, как аист в гнезде.
– Да, – сказала барышня, – сначала она не болела, а теперь – ой-ой. Там за лесом такая гора, и только я съехала с нее… То есть упала…
Черт! Черт! Черт! Конечно же это были связки. Я усадил Манечку на диван, где еще недавно лежал связанный Кнопф, и кинулся к детям.
Благонравно отвернувшись друг от друга, мальчики и девочки переодевались. Когда я ворвался к ним, не было ни визгу, ни писку, только Аня взглянула тяжело и коротко.
– Аня, – проговорил я, глядя над головами. – Обед за тобой. Маша растянула ногу. Мы уходим лечиться. Не спорьте со стариком, пусть говорит, что ему вздумается.
– Вот, – сказал Лисовский, – это была такая гора! Она падала с горы, как в кино.
* * *Мы ковыляли по узенькой тропке, которая из-за регулярных стариковых хождений напоминала траншею для лилипутов. Когда манечкина дача скрылась за необитаемым соседским домом, я поцеловал ее.
– Дождалась, – сказала барышня.
– Ну, зачем было кидаться с неизвестного склона?
– Они удивились, – сказала барышня Куус, – и никто из них не осмелился так же. Вы гордитесь мной, Александр Васильевич?
Целитель, как и прошлый раз, сидел перед огнем. По-моему, он обрадовался нам с Манечкой.
– Милая девушка, – сказал он, это прекрасно, что вы попали ко мне именно сегодня. Случись вам перенести свое падение на завтра, и вы бы остались в этой снежной пустыне без помощи и поддержки.
Короткопалая розовая ладонь порхала вокруг Маниной лодыжки.
– Неужели вы перебираетесь в город, Виталий?
– Периодически я отлучаюсь, – веско пояснил целитель. – Мои отлучки… – сказал он, но продолжать раздумал. Вместо того подержал руку в печном жару и накрыл ладонью манечкину лодыжку. – Все у вас не слава Богу, все у вас травмы. А как поживает травма головы?
– Травма головы поживает превосходно. Если позволите, я передам ему от вас привет.
– Необходим уход. Внимательный и бережный. Питание и прогулки.
Еще неясная мысль мелькнула у меня.
– Именно уход. Мне порою кажется, что он не в себе.
Целитель по локоть погрузил руки в пламя, подержал их там и принялся облеплять Манину ногу невидимым тестом. Неопределенная улыбка блуждала по губам барышни Куус.
– Так что же насчет ухода? Неделя рядом с вами сказалась бы самым чудодейственным образом на рассудке господина Кнопфа. Эта ваша огненная терапия, она, по-моему, творит чудеса.
Целитель убрал руки от барышниной ноги и с минуту гипнотизировал лодыжку.
– Огненная терапия… – проговорил он, наконец, – огненная терапия – это впечатляет. – Он снова задвигал руками. – Что же касается вашего друга… Я мог бы присмотреть за ним. Режим специализированного санатория – вот что будет для него в самый раз. – Целитель вдруг глянул на меня бойко-бойко. – Подходящее помещение с крепкой дверью имеется.
Своевременное предупреждение! Надо полагать, этот огнепоклонник вытянул из старика не только подробности содержания Кнопфа.
Тем временем, он помог Манечке сесть, потом велел встать, потом приказал пройтись по комнате.
– Не болит, – сказала Манечка.
Нельзя было упускать такую минуту.
– Вы чудодей! Кнопф воспрянет.
Будилов запустил руки в пламя и даже застонал слегка, как это бывает с людьми, долго мучившимися от жажды и, наконец, дорвавшимися до питья.
– Подумаем, – сказал он. – Не откладывая, подумаем.
Пока я перерывал свои вещи в поисках коньяку, старик за стеной не умолкал. Анюта, как видно, задержала обед, и он теперь безжалостно клевал ее.
– Где? Где? – восклицал старик и лязгал столовым металлом. – А чем кладут? Чем кладут, я спрашиваю! – потом, путаясь в именах, он рассказал, как был скаутом. – Ходили с посохами, но кое у кого имелись револьверы. У меня имелся.
