Трейси Шевалье - Девушка с жемчужиной
— Пожалуйста, скажи бабушке, что пришла Грета.
Франциск повернулся к одной из младших девочек:
— Беатриса, сходи за Марией Тинс.
Девочка послушно вскочила и пошла в дом. Я вспомнила, как десять лет назад Мартхе и Корнелия наперегонки бросились сообщать о моем появлении, и улыбнулась про себя.
Дети продолжали на меня таращиться.
— Я знаю, кто вы, — объявил Франциск.
— Вряд ли ты можешь меня помнить, Франциск. Ты был совсем маленьким.
— Вы та дама на картине, — продолжал он, игнорируя мои слова.
Я вздрогнула, и Франциск торжествующе улыбнулся:
— Я вас узнал, хотя на картине на вас не капор, а затейливая желто-голубая повязка.
— А где сейчас эта картина?
Он словно бы удивился такому вопросу:
— У дочери Ван Рейвена — где же еще?
Он умер в прошлом году.
Весть о смерти Ван Рейвена, которую я услышала на рынке, принесла мне большое облегчение. После того как я ушла от Вермеров, он ни разу не пытался меня найти, но меня преследовал страх, что он опять как-нибудь появится со своей масляной улыбкой и начнет распускать руки прямо при Питере.
— Где же ты видел картину, если она у Ван Рейвенов?
— Папа попросил, чтобы они на несколько дней вернули ему картину, — объяснил Франциск. — На другой день после папиной смерти мама отослала картину назад дочери Ван Рейвена.
Трясущимися руками я поправила накидку.
— Ему захотелось увидеть картину еще раз? — с трудом проговорила я.
— Да, — раздался голос Марии Тинс, которая появилась в дверях. — И, уверяю тебя, от этого обстановка в доме не улучшилась. Но к этому времени он был так плох, что мы не осмелились ему отказать, даже Катарина не осмелилась.
Мария Тинс совсем не изменилась. Она никогда не станет дряхлой старухой, подумала я. Просто как-нибудь заснет и не проснется.
— Примите мои соболезнования, сударыня, — сказала я.
— Что ж, жизнь — это сплошная глупость. Если долго живешь, перестаешь чему-нибудь удивляться.
Я не знала, что ответить на эти слова, и поэтому сказала то, в чем была уверена:
— Вы хотели меня видеть, сударыня?
— Нет, тебя хочет видеть Катарина.
— Катарина? — спросила я, не сумев скрыть удивления.
Мария Тинс криво усмехнулась:
— Я вижу, ты так и не научилась держать свои мысли при себе, девушка. Ну ничего, полагаю, что ты живешь в мире со своим мясником, если он с тебя не слишком много спрашивает.
Я открыла рот, но тут же захлопнула его, ничего не сказав.
— Так-то лучше. Кое-чему ты все-таки научилась. Так вот, Катарина и Ван Левенгук ждут тебя в большой зале. Ты знаешь, что он назначен душеприказчиком?
Я этого не знала и хотела спросить, что это значит и почему Ван Левенгук ждет меня вместе с Катариной, но не посмела.
— Да, сударыня.
Мария Тинс хохотнула:
— У нас никогда не было столько неприятностей из-за прислуги.
Она покачала головой и ушла в дом.
Я вошла в прихожую. На стенах, как и раньше, висели картины. Некоторые я узнала, другие — нет. Мне даже подумалось, не висит ли мой портрет тоже здесь, среди натюрмортов и морских видов, но, конечно, его не было.
Я посмотрела на лестницу, ведущую к его мастерской, и у меня сжалось сердце. Опять оказаться у него в доме, опять стоять у лестницы, ведущей к нему в мастерскую, было для меня более мучительным испытанием, чем я предполагала, хотя я и знала, что его там больше нет. Я столько лет запрещала себе вспоминать часы, когда я толкла краски за одним столом с ним или сидела в кресле и смотрела на то, как он смотрит на меня. Впервые за два месяца я полностью осознала, что он умер. Он умер и больше не будет писать картин. Он написал их так мало — до меня доходили разговоры, что он так и не стал рисовать быстрее, как ни настаивали на этом Мария Тинс и Катарина.
Только когда открылась дверь в комнату с распятием и оттуда высунулась девичья голова, я заставила себя глубоко вдохнуть и пойти по коридору навстречу ей, Корнелии сейчас было приблизительно столько же лет, сколько было мне, когда я поступила к ним в услужение. Ее рыжие волосы потемнели и были причесаны просто, без лент или косичек. Сейчас я уже не так ее боялась — скорее жалела, потому что каверзная гримаса не украшала ее девичье лицо.
Что с ней теперь будет? — подумала я. Что станется со всеми ними? Хотя Таннеке и была убеждена, что ее хозяйка найдет выход из затруднений, все же это была большая семья, на которой висел большой долг. Я слышала на рынке, что они три года не платили по счету булочнику и что после смерти хозяина булочник сжалился над Катариной и согласился взять в счет долга одну из картин. Мне подумалось: уж не собирается ли Катарина тоже предложить мне картину в счет долга Питеру.
Голова Корнелии исчезла, и я вошла в большую залу — она мало изменилась с тех пор, как я убирала ее каждый день. Постель была по-прежнему завешена порядочно выцветшим зеленым пологом. Комод с инкрустацией из черного дерева стоял на том же месте, там же, где и раньше, стояли стол и кожаные стулья. Там же висели портреты членов обеих семей. Но все как-то постарело, запылилось, износилось. Красные и коричневые плитки во многих местах треснули или вообще отсутствовали, оставив в полу щербины. Левенгук стоял спиной к двери и, сцепив руки за спиной, разглядывал картину, на которой были изображены солдаты, веселящиеся в таверне. Обернувшись, он поклонился мне со своей обычной любезностью.
Катарина сидела за столом. Вопреки моим ожиданиям, она не была в трауре, а может быть, в насмешку надо мной надела отороченную горностаем желтую накидку. Вид у нее был тоже изрядно поношенный. На рукавах виднелись небрежно заштопанные дыры, мех был местами проеден молью. Тем не менее Катарина по-прежнему разыгрывала роль элегантной хозяйки дома. Она старательно причесалась, напудрила лицо и надела жемчужное ожерелье.
Но серег у нее в ушах не было.
Однако выражение ее лица совсем не производило впечатления элегантности. Даже под толстым слоем пудры было видно, что оно искажено гневом и страхом. Она не хотела со мной встречаться, но была вынуждена это сделать.
— Вы хотели меня видеть, сударыня?
Я сочла за лучшее обратиться к ней, хотя глаза мои были устремлены на Левенгука.
— Да.
Катарина не предложила мне сесть, как обязательно предложила бы гостье. Ничего, дескать, постоишь.
Наступила неловкая пауза. Она сидела и молчала, а я стояла и ждала. Было очевидно, что она просто не могла заставить себя заговорить. Ван Левенгук переминался с ноги на ногу.
Я не пыталась ей помочь. Да и как я могла ей помочь? Я смотрела, как она перебирала какие-то бумаги на столе, потом провела рукой по крышке своей шкатулки, взяла пуховку и тут же положила ее назад. Потом вытерла руки о белую скатерть.
— Ты, конечно, знаешь, что мой муж умер два месяца назад, — наконец заговорила она.
— Да, я слышала об этом, сударыня. Примите мои соболезнования. Упокой, Господи, его душу.
Катарина словно бы не слышала мой растерянный лепет. Ее мысли были заняты другим. Она подняла пуховку и пробежала по ней пальцами.
— Это все получилось из-за войны с Францией. Никто не хотел покупать картин, даже Ван Рейвен. Моя мать с трудом выбивала плату из своих жильцов. Мужу к тому же пришлось взять на себя выплату закладных за харчевню своей матери. Так что не приходится удивляться, что для нас наступили трудные времена.
Вот уж чего я не ожидала от Катарины, так это объяснения, почему они залезли в долги. Пятнадцать гульденов — не такие уж большие деньги, хотела сказать я. Питер махнул на них рукой. Забудьте о них. Но я не смела ее перебивать.
— А дети! Ты знаешь, сколько одиннадцать детей съедают одного хлеба?
Она мельком подняла на меня глаза, потом опять уставилась на пуховку.
За весь хлеб, съеденный за три года, вы расплатились с дружественно настроенным булочником одной картиной, ответила я ей про себя. Одной хорошей картиной.
Я услышала, как в прихожей звякнула плитка под каблуком и зашуршало платье. Шорох тут же прекратился. Корнелия, подумала я. Верна себе — опять шпионит. У нее своя роль в этой драме.
Я ждала, сдерживая распирающие меня вопросы.
Тут заговорил Ван Левенгук.
— Грета, твой хозяин оставил завещание, — начал он своим глубоким басом. — Необходимо сделать опись имущества, чтобы определить, насколько семья способна расплатиться с долгами. Но прежде Катарина хочет разделаться с некоторыми обязательствами личного порядка.
Он посмотрел на Катарину. Та продолжала вертеть в руках пуховку.
Они по-прежнему плохо относятся друг к другу, подумала я. И даже не оказались бы в одной комнате, если бы их не вынудила к тому необходимость.
Ван Левенгук взял со стола какую-то бумагу.
— Это письмо, которое он написал мне за десять дней до смерти, — сказал он. Потом обратился к Катарине: — Сделать это следует вам, — повелительно сказал он, — потому что они принадлежат вам, а не ему и не мне. Как душеприказчик, я даже не обязан при этом присутствовать, но он был моим другом, и я хотел бы видеть, что вы исполнили его волю.
