Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…
Но однажды я снова встретил Алфредо и снова узнал от него о всех остальных. Алфредо держался независимо, чуть в стороне от всего, что происходило вокруг, и вместе с тем был очень внимателен к происходящему, словно оно всем безразлично и он один за все в ответе. И вот я спрашиваю себя: так ли он был глуп, хотя ему и нравилось выставлять себя в глупом свете? Глуп из мести, хитрости? Как видно, в жизненной борьбе у него было свое оружие, но он редко им пользовался. А потому казалось, что он терпелив к абсурдным превратностям жизни, с которыми справлялся довольно экстравагантно. Встретились мы в банке, где я, стоя в очереди, чтобы получить деньги из деревни, внимательно следил за мастерством кассира, который находил в отведенном для того месте банковские билеты и мелкую монету, считал, постукивал пачкой, выравнивал и выдавал в окошечко. Меня заинтриговала эта невозмутимая профессиональная холодность человека, который мял пачки денег, как ничего не стоящий предмет, вновь и вновь пропускал через свои руки целое состояние, так вот спокойно, безразлично, как безразличен ремесленник к предмету своего ремесла. Это был сухощавый, нервный субъект, который работал, как совершенная машина. Свои банкноты он получит в конце месяца, и свои он возьмет в руки уже иначе, не безразлично, а как приготовившая еду кухарка, когда подходит час ее обеда. Я стоял в очереди, когда чья-то рука коснулась моего плеча.
— Глядите-ка, кто тут стоит! Так вот вы где, доктор?
От неожиданности я вздрогнул, хотя уже привык не обращать внимания на манеры Алфредо. Я получил деньги и подождал, когда получит он.
— Вас совсем не видно. Куда это вы подевались?
Нет, нет, к ним домой это время я не заходил и мог их встретить лишь на улице.
— Мы в Боусе, — сказал Алфредо. — Во время жатвы я должен быть на месте. Там у меня дом, и Аника пожелала туда поехать.
— Однако вы там зажились.
— Вот что, доктор: поехали ко мне. Или вы заняты? Тогда поехали. Правда, ко мне должны прийти по делу, но хоть немного да поговорим.
Лето стояло огнедышащее, город безропотно задыхался. Дом был пуст, окна закрыты. Мы устроились на первом этаже в просторной зале с плетеными стульями. Алфредо открыл выходящее во двор окно. Видневшаяся в окно белая стена сверкала на солнце, а над ней, словно на полотнах импрессионистов, во всю длину синела полоска неба.
— Что пьем, доктор? Наверху есть все, что хотите. Будете? И прохладительные напитки тоже есть. Так что же: лимонад, пиво?
Пить я не стал, а сигарету закурил.
— Так вы пока остаетесь в поместье?
— Послушайте-ка, доктор, приезжайте к нам туда как-нибудь на этих днях, идет? Вы ведь никогда не видели жатву? Будет обед и там… Софизинья.
— София?
Алфредо захихикал: ох уж эта Софизинья, — это не женщина, это дьявол! Разве вы не знаете, что…
— Естественно, я ничего не знаю.
— Так вот, Софизинья уже не в Лиссабоне. И знали бы вы, доктор… Представляете, она опять пыталась покончить с собой…
И он с удовольствием залился смехом, внутренним, утробным смехом. Но как она пыталась покончить с собой, я не спросил, а Алфредо не рассказал. Зато он рассказал о сумасбродствах Софии: ночах, проведенных вне монастыря, в компании лоботрясов, с которыми она пускалась в развлечения, стычках с настоятельницей и ультиматуме отцу — немедленно взять ее оттуда.
— Теперь она у нас; говорит, что будет держать экзамены и должна пройти. Она на все способна. Если уж ей что-то втемяшится, не отступит ни за что. Но мой тесть спрашивает: где гарантия, что она ничего больше не выкинет, если даже поступит в университет — хоть в Лиссабонский, хоть в Коимбрский? Ей сам черт не брат.
— А Ана, пришла в себя?
— А-а! У меня есть сюрприз, доктор. Вот удивитесь-то. Но нет, не скажу. Приезжайте в Боусу. Слушайте, приезжайте завтра. Нет, послезавтра.
— Я не знаю дороги.
— Как это не знаете? Знаете, очень даже знаете. А если бы не знали, я бы за вами приехал. Но это не нужно. Слушайте, я объясню, как доехать. Помните, доктор, как вы с моим тестем ездили, ну, тогда, когда повесился этот Байлоте? Не спрашивайте ничего, я все равно не скажу, но только мой сюрприз как раз с ним, с Байлоте, связан. Так вот, после того как проедете имение, где этот человек повесился, поезжайте все время вперед и вперед. И так что-нибудь через километр пойдет дорога направо. Это — она, та самая, что нужно. А по ней все время прямо, она сама приведет.
— Ну а Шико? Он тоже приедет?
Это был глупый вопрос, но Алфредо не счел его таковым. Шико был в отъезде уже более недели, и он, Алфредо, его не видел. По долгу службы Шико обследовал юг. И то ли был в Беже, то ли в Алгарве, а может, ездил туда и обратно. И еще в Лиссабоне. Там он бывал в управлении.
— Но если он вернется, а мы все еще — в Боусе, конечно же, приедет. И я, доктор, буду рад, если он появится, очень рад.
Я не спросил его почему, но Алфредо, как будто отвечая на мой вопрос, сказал:
— Есть кое-что…
И интригующе засмеялся, отчего его лицо засветилось счастьем.
В условленный день я двинулся в путь. Стояла жара, ужасающая жара, но обычная для Алентежо — плотная, недвижная, точно зависшее злое проклятье. С самого утра дом заливают проникающие во все щели солнечные лучи, прямые, отраженные, взвешенные в раскаленном дребезжащем воздухе. Птицы прячутся в густой кроне деревьев. Залетевшая в комнату одурелая муха сообщает мне об этой нестерпимой жаре. Я отправляюсь в лицей — у меня только утренние часы. Это последние уроки года. Весь материал пройден, все упражнения сделаны. Тщетные старания найти хоть что-нибудь новое, неизвестное, победить духоту в аудитории и разобщенность с учениками утомляют меня.
— Расскажите нам что-нибудь.
Это приглашение помечтать, а может, пооткровенничать. Но что же я могу еще вам рассказать? Думаю, все, что мог, уже рассказал. Истории из жизни художников, современное искусство, мировой кризис, абсолютная случайность вашего появления на свет, даже риторические вопросы элейской школы[23] и тайна времени, что еще? Под каким же предлогом я вам все это рассказал? Уже не помню…
И вот после обеда я трогаюсь в путь. Позади остались два переезда, и огнедышащая равнина принимает меня в свои объятья. Лента асфальта поблескивает, волны света накатывают на едущую по шоссе машину. Эта дорога ведет в Редондо, она та самая, на которой погибла Кристина. Но сейчас, в этот застывший от жары час, ничто не вызывает в памяти ее музыку. На обочинах дороги меня провожают парализованные солнцем деревья. В надежде на встречный ветерок я увеличиваю скорость, но густой воздух жжет, словно расплавленный металл. Я поглядываю направо, боясь проехать нужный поворот. Наконец моему взору открывается пыльная и ухабистая дорога. Теперь я покачиваюсь среди моря сохнущих под палящим солнцем хлебов, с мольбой взывающих к раковине цинкового неба. И сейчас на этом пути по забытой богом земле, как никогда, гнетет меня проклятье удушливого одиночества, кощунственной бесплодности, наливается, вызревает семя моего голода.
Особенно я это чувствую, когда приезжаю в поместье: прямо передо мной, во всю длину поля, вытянувшись цепочкой и согнувшись в дугу, словно грешники на покаянии, мужчины и женщины жнут хлеб. Моя пульсирующая голова вспоминает о забытом братстве с этими опаленными солнцем людьми. Но я, друзья мои, не предаю вас, когда после утоленного голода меня одолевает другая забота. Пусть свершится для вас справедливость, пусть освободит она вас от наказания. И пусть в мире и покое, о котором я мечтаю для вас и о котором вы сами мечтаете, забота моя станет заботой о вас, чтобы братство наше стало полным. Что же я услышу от вас тогда, что вы скажете тогда? Ведь сейчас голос ваш — это голос желудка, голос ваших измученных тел, скверны вашей отравленной крови. Но даже тогда, когда отдохнут ваши тела, когда утолится ваш голод, сон не придет, а придет бессонница, еще и еще одна бессонница — бич того, кто продолжает надеяться. Но пока вы только рабы заклятья — заклятья людей, которым претит мысль, что у них такие же, как у вас, кишки, такие же, как у вас, кости, и они из кожи вон лезут, измышляя, что вы иные, из другого теста, и выдумывая покровительство небес, где боги держат их сторону и освящают творимое ими насилие. Я же люблю вас даже в вашей примитивности, столь пышно расцветшей на вашей нищете. Как объяснить вам, что и у справедливости, к которой вы так громогласно взываете и которая восторжествует, будут свои заботы. Будьте же, друзья, понятливы: голод наш не утолить, набив желудок.
Неожиданно в воротах появляется Алфредо, на нем широкополая соломенная шляпа. Я по-прежнему сижу в машине, поставив ее в тени дуба, и не спускаю глаз с мученических мук жнецов. Рядом со мной стоит мальчишка с ковшом из коры пробкового дуба и кувшином воды, который либо сам подносит жнецам, либо дает тем, кто подходит к нему.
