Ильза Айхингер - Великая надежда
— Что я тебе здесь рассказываю? — Он протянул руки и хотел привлечь ее к себе. — Иди сюда, — сказал он.
Она не шевельнулась.
— Ты это мне, Ян?
— Да, тебе!
— Ты ошибаешься, скажи, что ты ошибаешься!
Он встал и оперся рукой о стол.
— Не забывай мостов! — сказала Эллен.
— Не бойся, — сказал он. Он стоял вплотную к ней и глядел ей в лицо. — Ты, — сказал он, и его разобрал смех. Он так смеялся, что она испугалась, как бы у него опять не началось кровотечение.
— Успокойся, — с отчаянием сказала она, — успокойся, Ян!
Он попросил свою шинель и порылся в карманах.
— Зачем тебе надо к мостам? — недоверчиво спросил он еще раз.
— Домой, — уверенно объяснила Эллен. Она могла бы повторять это снова и снова. Теперь это было куда яснее, чем прежде.
— Это важно, — сказал он ей.
— Я знаю, — отозвалась она.
— Что знаешь?
— Знаю, что это важно!
— Что важно?
Он достал из кармана измятый конверт, написал на нем несколько слов и перекинул его Эллен. Конверт лежал на столе. Лежал тихо, словно всегда был тут. Так и лежал всегда — только что обнаруженный, в ожидании, когда его передадут дальше. Убежище от тоски, весть для мостов. Она знала это и без его объяснений. Но теперь он проникся к ней некоторым доверием.
— Нам надо дальше, — спокойно сказал он, — пока не рассвело. А если я совсем не смогу идти, ты передашь вот это вместо меня.
Эллен кивнула.
— Я покажу тебе дорогу! — Он отнял руку от стола и осторожно пошел к двери.
— Ты куда?
— Просто поднимусь немного по лестнице!
— Ты слишком ослабел, — сказала она. Он покачал головой.
На лестнице была непроглядная тьма. Эллен побежала назад — за свечкой. Остальные свечи продолжали гореть в чужой квартире, и дверь за собой они оставили распахнутой настежь. Так им было хоть немного светлей. Весенний ветер дул сквозь разбитые окна. Кабина лифта застряла посреди шахты. Несколько квартир стояли нараспашку.
Ян хотел взбежать по лестнице, но ничего не вышло. Через два этажа им пришлось сделать передышку. Они сели на темной лестнице, словно дети, вернувшиеся домой с прогулки. Но когда придут отец с матерью? Ян тяжело дышал, оба молчали. Когда они одолели последние ступени, ему снова пришлось опереться на Эллен. Ветром задуло свечу. Дальше наверху окна были заколочены досками. Темнота навалилась на них и не давала понять, как высоко они уже забрались. Они полезли вверх по железной лесенке.
Вот и крыша. Она услужливо простиралась на границе их нетерпения, на краю изнеможения, плоская, тихая, беспечная, а вокруг резвились ночь и огонь. Над крышей рассыпались искры, как стайка вспугнутых светляков. Огонь, как нетерпеливый жених, увивался вокруг тихой крыши: Соглашайся! Соглашайся! Я наряжу тебя в золотое платье! Хватит с тебя щебенки, хватит досок, хватит цемента — только свет, побольше света! Соглашайся!
Забыв о боли, Ян приподнял Эллен. Обнял ее здоровой рукой, засмеялся. Но из-за раны лицо его оставалось сосредоточенным, а движения скованными.
Дымовая труба застыла, как надгробие. На этой крыше больше никто не дежурил. В углу перила таинственно загибались, в зареве пожара вероломно помахивал забытый передник. Они обошли трубу кругом и склонились над перилами. Отсюда, сверху, все было дальше и гораздо тише, чем на самом деле. Отсюда, сверху, все выглядело так, будто большой камень упал в воду. Отсюда, сверху, все сливалось.
Ян по-прежнему обнимал Эллен здоровой рукой. Они видели глубину, видели пожар, видели, что светит луна. Все это дотлевало одно в другом. И их глаза вступили в союз с глубиной. Они посмотрели друг на друга и тихо рассмеялись. Будто в первый раз, и будто в последний раз — и будто как всегда. Все было — одно, и они были — одно, а за рекой шло великое торжество.
Они там пускают фейерверки, они там празднуют смерть. Там они выигрывают у великого балаганщика в его тире все главные призы, и каждую секунду, словно каждую вечность, вспыхивают и гаснут красные фонарики. И только там, вдали, во тьме лугов утонул пожар.
Они снова прислонились к трубе. Они искали глазами мосты. Как далеко отсюда до того места, где идет бой? Как до луны или как до соседней крыши?
— Видишь, Ян, куда надают снаряды, там мы раньше жили. А где горит, вон там, в той стороне, там мы жили потом. А где такой белый дым, там, по-моему, кладбища.
— А мосты? — нетерпеливо крикнул он.
— Вот они!
Он приложил руку козырьком к глазам и снова принялся наблюдать за ходом сражения, который был для Эллен непонятен. Он показал ей, какой мост имеет в виду. Над крышей опять взлетели искры. Он набросил на нее свою шинель, она потерянно отбивалась. Как во сне, они полезли вниз по железной лесенке, как во сне, спустились, ковыляя, по темным лестничным маршам.
— Наш огонь!
Вода выкипела, дрова отсырели. Эллен отчаянно попыталась разжечь их заново. Чад и дым заполнили чужую кухню, ласковая дремота и колючее беспокойство, домашние хлопоты и сборы в дорогу. Эллен раскашлялась, дым разъедал ей глаза. Огонь, смутно думала она, огонь, пожар там, у мостов, а дрова слишком сырые.
— Ян, тебе надо согреться перед дорогой!
Он прислонился к двери, но дверь держалась недостаточно крепко. Дверь не выдержала его тяжести и подалась назад. Мы, значит, не на крыше, думал Ян, мы, значит, уже ушли с крыши, тогда почему у меня так кружится голова. Мы внизу, глубоко внизу, отсюда никак не упадешь. В этом наше преимущество.
Эллен выпрямилась и отбросила волосы назад. Снова упала на пол, словно в обмороке, ее тень. Ян увидел эту тень сквозь открытую дверь. Тень поспешно и невозмутимо повторяла ее движения. Она вырастала до самого потолка на выбеленных стенах, окутывала Эллен, как вьющееся растение, кланялась, пропадала и возникала снова. Четко очерченная, но уже расплывающаяся, еще видимая, но уже неуловимая, пляшущая и оторвавшаяся от корней. Ян наблюдал за этой тенью, словно здесь перед ним на другой лад опять разворачивалась картина сражения.
Когда Эллен обернулась к нему, глаза его были закрыты.
— Ян, что с тобой? Очнись, Ян, не засыпай! Ты меня слышишь?
Шагни, шагни еще раз! Все дело всегда в том, чтобы сделать следующий шаг. Ведь пройдены уже миллионы шагов — неужели невозможно шагнуть еще раз? Миллионы шагов повисли у него на ногах и не пускали его дальше. Шагни, шагни еще раз — семимильные сапоги для одного этого единственного шага!
— Очнись, Ян! Что я теперь без тебя буду делать? Что же мне делать? — Она стала растирать ему виски и брызнула на него водой. — Ты меня слышишь? Мы же собирались к мостам!
— К мостам, — повторил он и выпрямился. И вновь эти мосты освежили его память. Светилось белизной письмо, вокруг плясали тени. Но сильнее всего была слабость.
— Очнись, Ян! Очнись, поднимайся…
Эллен наклонилась над ним. Его лицо было серьезно, сосредоточено на чем-то совсем другом, о чем он понятия не имел, когда бодрствовал. Он раскраснелся, голова склонилась набок. Эллен уложила ее обратно на подушку. Он бессознательно нахмурил лоб и схватился за ремень.
Ветер забросил занавески внутрь комнаты. Эллен испугалась. По какому праву она ему докучает? По какому праву навязывает ему свой страх? Останься, — думала она, — останься.
— Когда солнце взойдет, ты меня утешишь, Ян. Когда солнце взойдет, я непременно перестану бояться. Разве ты не сам говорил, что со стороны можно подумать, будто мы тут останемся? Разве нам нельзя притвориться, будто это так и есть на самом деле? — Эллен скрестила руки на груди. Как просто, когда из тебя ушли все силы. Когда ты одурманен и защищен против тайны, когда боль стерта, словно пена со стекла. Позади меня, впереди, справа, слева — ничто не имеет значения! Чайник — это чайник, пушка — это пушка, а Ян — это Ян.
Как просто. Чайник — это просто чайник. Все просто, как солдатское проклятие, просто, как обморожение. Если ты больше не чувствуешь боли, значит, тебе грозит опасность, говорил старик. Ох уж этот старик.
Если тебе грозит опасность, значит, ты больше не чувствуешь боли. Вот так лучше. Опрокиньте трамваи и постройте из них баррикады, ваше дело правое! Не соглашайтесь, чтобы ваше сердце превратилось в поле битвы. Не позволяйте порывам чувств бороться внутри вас. Держитесь друг за друга, так оно лучше. Не пытайтесь остаться благодаря самим себе. Верьте, что останетесь в ваших детях, так оно гораздо проще. Не дерзайте быть в одиночестве!
Эллен закрыла глаза руками. Забудь, забудь! Куда ты хочешь? Домой? Так верь им, когда они говорят: это здесь, или это там. Что ты ищешь? Это потеряно безвозвратно. Откажись от поисков, Эллен, успокойся. Чайник — это только чайник, на этом и успокойся! Эллен понурила голову. Забудь, забудь!
Тут она услыхала его дыхание. Она встала на колени. Вдруг ей стало понятно, что все пушки на свете созданы для того, чтобы заглушить человеческое дыхание, эти разоблаченные вдохи, эту распахнувшуюся мимолетность. Теперь было совсем тихо. Эллен больше ничего не слышала.
