Инесса Ципоркина - Мир без лица. Книга 2
Вспомнила. Спасибо тебе, Амар. Я бы нипочем не догадалась, как можно выиграть битву, обладая только душой воина, без всякого оружия.
— Остальные тоже подойдите, — поет гонг. — Я знаю, зачем вы здесь. Я знаю: вам можно верить.
У подножия судейского кресла Эрешкигаль я, разумеется, финишировала первой. Но понадобился бы фото-финиш, чтобы доказать свое первенство: по обе стороны от меня с отрывом в пару сантиметров затормозили Мулиартех и Гвиллион. Марк и Фрилс, судя по всему, неспешно брели где-то позади, обмениваясь впечатлениями по поводу интерьера.
Эрешкигаль сидит на отвратительно неудобном кресле без подлокотников, с высоченной прямой спинкой. Будь она человеком, ей не продержаться в такой величественно-окоченелой позе и нескольких часов. А кажется, что богиня-судья сидит так годами. Она стара, очень стара. Опять-таки, будь она человеком, время бы выело мясо с ее костей, оставив повисшую кожу, оплетенную сетью вен. Но над мясом богини время не властно — и Эрешкигаль в прекрасной форме. Вот только складчатые веки, точно плотные шторы, опущены на глаза и длинные ресницы опахалами лежат на щеках. И лицо ее похоже на иссушенную долину, в которой за столетия не пролилось ни капли дождя.
— Убей мои глаза, морской змей, — с тихим смирением просит Эрешкигаль. — Можешь это сделать?
— Ты хочешь ослепнуть? — изумляется бабка. — Но зачем?
— Судить могут и слепые, — вскидывает подбородок богиня-судья, не открывая глаз. — Думаешь, мое решение необдуманно? Я веками убиваю все, что предстает у меня перед глазами. Мне нельзя видеть ничего живого. Вокруг меня лишь мертвый металл и мертвые люди. Да твари, которых я тку из алчных помыслов, оставленных людьми. Я ненавижу все это с такой силой… — Эрешкигаль некоторое время молчит, потом переводит дух и продолжает: — …что охотно убила бы себя. Но я богиня. Я должна вершить суд, а не убегать от назначенной мне кары в смерть. Но и становиться случайной убийцей, глянув туда, куда не следовало, я не хочу. Я — судья. Я — высшая справедливость. Мне не нужно зрение, чтобы продолжать ею быть. Души я вижу не глазами.
— Почему же ты не выколола их сама? — снова вылезаю я, чудо деликатности.
— Их нельзя выколоть, девочка! — тихо смеется Эрешкигаль. — Ни выколоть, ни выжечь, ни повредить земным оружием. Я же богиня. Тело мое неприкосновенно и проклято. Я не в силах нанести ему вред и вылечить его тоже не в силах.
— Но почему ты доверяешь мне? Я ведь только что собиралась тебя убить! — мягко отстраняет меня прабабка.
— Во-первых, потому, что ты действительно МОЖЕШЬ меня убить, — рассудительно замечает богиня-судья. — А во-вторых, ты не хочешь этого делать. И никто из вас не хочет, о чем знает душа твоего потомка. Кстати, — Эрешкигаль благосклонно улыбается, поворачиваясь к Морку, стоящему по правую руку от нее, вслепую тянет ладонь, нащупывает запястье Морка и слегка сжимает его, — спасибо тебе, мальчик. Я давно не видела такой хорошей души. Даже не верится, что можно быть таким равнодушным к богатству.
— Подумаешь, — морщится подоспевшая к шапочному разбору Фрилс и обиженно отворачивается. Эрешкигаль чуть заметно улыбается.
— Так ты сделаешь это для меня, морской змей? По дружбе!
Мулиартех вздрагивает. Что-то просчитывает в мыслях и отрывисто бросает:
— Все вон.
Глаза Фрилс округляются. Марк подхватывает ее и тащит куда-то за возвышение, за спинку неудобного трона, в темноту. Гвиллион следует за ними. И только мы с Морком остаемся там, где были. Мулиартех смотрит на нас со злостью, после чего машет рукой — разойдитесь, дальше, дальше. Мы можем наблюдать то, что произойдет, от самых стен. Чтобы ни Эрешкигаль, ни Мулиартех не глянули ненароком в нашу сторону. Я уже не спрашиваю себя, почему мы остались. Потому что Мулиартех, а может, и самой богине потребуется помощь — после смертельной дуэли взглядов. И если на богиню смерти лично мне, несмотря на все приказы нашего козлоногого демиурга, наплевать, то прапрапрабабку я не оставлю, будь я хоть самим Лугом-дедоубийцей, предателем собственного племени…
Медленно-медленно поднимаются веки, профили морского змея и богини смерти парят в воздухе, почти соприкасаясь. Из-под века Эрешкигаль начинает просачиваться красноватый свет — точно густое красное вино плещется в тонкой золотой чаше. Белая стрела вылетает из Мертвящего Глаза и вонзается в центр алого свечения. Эрешкигаль запрокидывает голову, второй ее глаз широко распахнут, лицо словно сползает с лицевых костей, но она не издает не звука. Богиня глядит вверх, не на Мулиартех, слава Лиру, не на Мулиартех, кровь из прокушенной губы течет у меня по подбородку, я вытираю ее ладонью, не отрывая взгляда и вижу, как Мать Рода берет лицо ослепшей от боли Эрешкигаль в свои синие перепончатые ладони и рывком опускает, вонзая белую молнию в уцелевший глаз. По щеке богини стекает красная струйка, так же, как по моему подбородку, я не чувствую боли, это шок, может, у Эрешкигаль тоже шок, может, ей тоже не так больно?
И тут Эрешкигаль закричала. Голос ее, золотой гонг, ничуть не более хриплый, чем раньше, наполнил помещение, превратив его в купол огромного колокола. Стены задрожали и содрогнулись верхние миры от вопля слепого божества. А Мулиартех обняла богиню смерти и спрятала ее окровавленное лицо у себя на груди, в присборенном платье алого шелка, своем излюбленном мороке, на котором кровь совсем не заметна…
* * *Мы проиграли, даже не вступив в битву. Мы проиграли, потому что столкновение между нами и черными альвами потеряло смысл еще до того, как произошло.
Потому что Мирра исчезла.
И мне остается только произнести самую бесполезную фразу в мире «Я знал, что так будет». Я знал. Что так. Будет.
Когда морок затопил наши души, когда все — даже я, даже Видар, даже Мама — поверили, что идем на смерть, Мирра изменилась. Мы шли вперед, а она отступала. Мы собирались делать свое дело ценой собственной жизни, а в ней росло изумление: как можно было так вляпаться? Вот она, смерть — настоящая, неотвратимая, ненужная… Зато мирок вокруг — игрушечный, поддельный, придуманный. Неужто за него умирать придется? Когда достаточно сказать «нет!» и вернуться в реальную жизнь, где у тебя есть все — дом, работа, планы на долгую жизнь. Пусть не самое крутое и увлекательное, но крепкое, надежное… стабильное. И не нужно напыщенных фраз вроде «Как жить дальше в затхлой пещере, осознав, сколь велик и разнообразен мир?» — если ты давным-давно втянулся в наблюдение за пляской теней на стене, разнообразный мир тебя пугает. Ты возвращаешься в пещеру по доброй воле, твердя себе, что есть свои тонкости, свой путь познания в разглядывании смутных силуэтов на серой привычной глади…
Я должен был поддержать свою женщину. Сказать ей, что наведенное предчувствие скорой гибели — не что иное, как здешнее психотропное оружие. Это проще и дешевле, чем ставить у входа в преисподнюю непобедимого стража, которого однажды ухайдакает великий герой, шляющийся по городам и весям в поисках чего-нибудь непобедимого. Гораздо удобнее поставить заслон в виде чувства, от которого весь твой разум сходится к одной-единственной мысли: ЖИТЬ!!! Жить любой ценой, потому что вот она, прямо перед моими глазами, непреодолимая и окончательная смерть, исчезновение меня в темном жерле Хаоса.
И преодолеть этот заслон может только воин, воспитанный как воин. Для обычного человека, храброго и доброго, но взращенного на почве простого житейского эгоизма, дальше нет пути.
— Эй, сильф! — радостно вопит Видар. — А демиургиня-то наша тю-тю!
Он полон азарта и жажды крови. Он вернулся из глухого тупика интриг и предательства к себе истинному — к богу и воину — и не намерен отступать. Это его родная среда: безнадежная битва ради битвы, алтарь воинской чести, ожидающий кровавых жертв, бессмысленных, но прекрасных.
— Не смей ее осуждать, — неожиданно вступается Мама. — Она вернется. Мы пришли сюда, чтобы открыть ей путь в нижние миры. Мы глупцы. Свой путь она отыщет сама и никто ей не поможет. А мы должны стоять насмерть!
Поразительная болтливость матриарха нездниц действует как окрик, как удар хлыста. Смешавшееся было войско мгновенно разворачивается веером, словно челюсть, оскалившаяся железными зубами секир.
Только мои сомнения не подвластны ни пафосным речам, ни бойцовскому азарту. Стоять насмерть? Зачем? Во имя чего? Я слишком много сражался, чтобы радоваться очередному кровопролитию, будто ребенок — новой игрушке. Смерть моих сородичей и врагов, которые тоже, по большому счету, были моими сородичами, научила меня кое-чему. Самое главное начнется потом, после битвы. Тогда, может быть, живые станут завидовать мертвым. Я видел такое — и не раз. Не хочу больше подобных зрелищ. Надо отступать.
— Здравый смысл — большая ценность в пьяной заварушке, — слышится знакомый насмешливый голос.
