Джозеф Хеллер - Поправка за поправкой
— А вот и твой дружок, — негромко произнес Сол.
Нат хмуро кивнул. Он снова взглянул на опустевший проем, попытался припомнить, как выглядела девушка, но не смог — память его не сохранила ни облика ее, ни даже цвета волос. Берри уже шел по другой стороне авеню. Нат окликнул его.
Берри неторопливо пересек улицу. Он был высок, худощав, по бледному лицу его расплывалась широкая, самодовольная улыбка. Солу он просто кивнул, а Нату сказал:
— Я думал, ты в твоем летнем лагере.
— Только что вернулся, — ответил Нат.
— Ненадолго тебя хватило. — В тоне Берри проступила презрительная нотка. — Ты, случаем, не лечиться ездил, а?
— Лечиться, чтобы их всех, — ответил Нат. Он ощущал на себе взгляд Сола, но смотреть на Берри ему было легче. — Сбежал оттуда, как только меня перестали колоть.
— Да-а-а? — недоверчиво протянул Берри. — Ник и Чарли уехали до тебя, а их так до сих пор и колют.
— Выходит, им повезло больше моего. Ты куда сейчас?
— Домой, ужинать. А что?
— У тебя с собой есть что-нибудь?
— А ты заплатить можешь?
— У меня есть пять долларов.
— Ну, значит, и у меня что-нибудь найдется, — усмехнулся Берри.
Нат, ощущая усталую покорность судьбе, поднялся со ступеньки, сошел на тротуар. На миг он встретился глазами с Солом и тут же смущенно отвернулся.
— Пока, Сол. Рад был тебя видеть.
— Да, — ответил Сол.
Нат пошел следом за Берри. Они дошли до угла, и тут Нат остановил его, попросил подождать и вернулся к крыльцу. Сол так там и сидел. Нат, склонившись к нему, заговорил со страдальческим надрывом:
— Сол, то, что я сказал ему, неправда, все было иначе. Я поехал туда лечиться, натерпелся там черт знает чего, и, похоже, зазря.
— Да все в порядке, — ответил Сол. — Ты не обязан мне ничего объяснять.
— Просто я хотел, чтобы ты знал, Сол.
— Конечно, Нат. Я понимаю.
Нат распрямился, отступил, полный печали, на шаг.
— Ну, пока, Сол. Увидимся.
— Да, — сказал Сол. — Ты, главное, не переживай.
День за городом [33]
Бильярдная была почти пуста. Несколько старшеклассников шумно играли за одним из передних столов в девятку, побросав учебники на длинные деревянные скамьи, что тянулись, одна напротив другой, вдоль желтых, покрытых пятнами стен во всю угрюмую длину узкой комнаты. Нат быстро окинул скамьи взглядом, разочарованно поморщился и направился к Карлу, сидевшему в самой глубине заведения. На ходу он беспокойно облизывал губы. Он миновал Чокнутого Джорджа — тот одиноко сидел, уставив перед собой пустой взгляд, — тихий и вполне довольный своим обществом, жуя сандвич, запивая его шоколадным молоком из бутылки. В воздухе пахло пылью. Бильярдная была старой, старше двадцатишестилетнего Ната. Он помнил, как еще мальчишкой околачивался у ее двери, выспрашивая у каждого выходившего результаты бейсбольных матчей. Однажды там убили человека, давно, во времена «сухого закона», — застрелили, пока он, готовясь к сложному удару, натирал мелком кончик кия и прикидывал углы, под которыми должен отскакивать от бортиков шар. Почему его застрелили, не знал никто. Давние завсегдатаи вроде Чокнутого Джорджа любили рассказывать эту историю. «Хватит уже, Христа ради! — однажды рявкнул Нат Чокнутому Джорджу. — Это что, главное событие твоей жизни?» Он хорошо помнил обиду, засветившуюся в глазах старика.
— Мне нужны деньги, Карл.
Карл неподвижно сидел за шкафом с застекленными дверцами, в котором он держал кии, шары и крошечные кусочки мела. Лицо у Карла было пустое, скучающее. Он был толстым коротышкой с крепким широким лбом и обвислыми щеками, вдоль которых спускались к маленькому бескровному рту обманчиво веселые складочки. Нату он ничего не ответил.
— Совсем немного, Карл.
Несколько секунд Карл смотрел на него без всякого интереса, а затем пожал плечами и покачал головой.
— Почему? — спросил, повысив голос, Нат.
От стола на другом конце бильярдной долетел взрыв смеха — один из игроков умудрился ударить по шару так, что тот перескочил через борт и, звучно врезавшись в пол, подкатился к стене и глухо ударил по ней.
— Чертова ребятня, — пробормотал Карл.
— Ради Бога, Карл!
— Это ведь ты на игле сидишь, — спокойно произнес Карл. — Не я.
— Я тебе никогда ни в чем не отказывал. И никогда не обманывал тебя ни на цент.
— А завтра чего от тебя ждать прикажешь? — спросил Карл медленно, с прежней монотонной отрешенностью.
Несколько минут Нат смотрел на него, ритмично сжимая и разжимая кулаки, потом резко развернулся и пошел прочь. Он знал Карла и знал, что дальнейшие уговоры бессмысленны. Дойдя до ближайшей двери, Нат вышел на боковую улочку. Холодный сырой воздух заставил его остановиться. «Господи Иисусе Христе, — мысленно постанывал он. — Времени почти не осталось!» Страх, словно притянутый этой мыслью, всколыхнулся в его душе, начал набирать ураганную силу, и Нат торопливо пошел по улочке, а выйдя на авеню, остановился и огляделся вокруг. Сообразить, куда теперь идти, он не мог и потому начал неуверенно пятиться, оказавшись в итоге у парадной двери бильярдной.
Что удручало Ната сильнее всего, так это пустая трата. Трата времени, трата денег, отданных за проезд в автобусе, вся его страшная борьба с немыслимой болью, ужасом, тоскливым отчаянием, в которой его хватило лишь на три дня (одно уж то, что он вел им счет, могло бы сразу сказать ему о многом) и которая началась после того, как он заприметил на улице Куки. В понедельник он стоял вот здесь, на углу, с Солли Харрисом и, смеясь, ощущая неудержимый прилив счастья и гордости, рассказывал ему о своей победе в том, что он шутливо называл «битвой при Лексингтоне». И вдруг заметил Куки, молча стоявшего на другой стороне авеню. Лицо у него было землистое, все в морщинах, тело — тощее, покрытое жалкими отрепьями — подрагивало, он появился точно какой-то безжалостный, неумолимый призрак, и на этом все закончилось. Битва при Лексинггоне оказалась проигранной.
— Не подходи к нему, Нат, — мрачно предостерег его Солли Харрис.
— Да я просто поздороваться хочу.
— Ты пожалеешь об этом, Нат.
— Не сходи с ума, Солли, — усмехнулся Нат. — Я вернусь через минуту.
— Нет, Нат, не вернешься. Ты никогда уже не вернешься.
Нат отбросил сигарету, в отчаянии взглянул на тусклое, безрадостное небо. Стоял серенький ветреный декабрьский день. Редкие рваные облака неслись по сумрачному небу, гонимые холодным шумным ветром, порывы которого налетали каждые несколько минут точно вспышки гнева, обуревающего тирана, и мстительно хлестали все, что попадалось им на пути. По авеню тянулась торжественная, зловещая, беспорядочная процессия незнакомых Нату мужчин, женщин, детей и стариков, укутанных в теплые одежды и оттого неповоротливых, передвигавшихся в тяжелом молчании со склоненными навстречу ветру головами, — все они, даже дети, казались уныло-серыми, а лица всех покрывала старческая, безжизненная бледность. Он побывал сегодня повсюду: стучал в двери, жал на кнопки звонков, — но никого не застал дома, никого и не ждали домой раньше вечера. А щеки его уже начинали зудеть, их уже покалывали злобные, острые иголочки. Нат ожесточенно стиснул зубы и пошел к своему дому.
Дорогой он никого не встретил. Как только он увидел издалека дом доктора Вайнера — знакомое серое двухэтажное здание, стоявшее чуть поодаль от угла улицы, за хилыми кустиками и лужайкой шириной в несколько шагов, — в душе Ната на миг вспыхнула надежда, однако храбрость в ту же минуту покинула его, он даже перешел на другую сторону улицы, чтобы не столкнуться случайно с изящным белоголовым доктором, который почти тридцать лет обслуживал его семью и с которым он был когда-то в таких хороших отношениях. Миссис Куперман, мать Ната, и сейчас еще регулярно посещала его со своими варикозными венами и угрожающе высоким давлением, обращавшим для нее жаркие летние месяцы в чистый ад. Визиты эти она оплачивала тем, что оставалось от денег, которые выдавали ей сестра и старший брат Ната — они были людьми семейными и жили отдельно. С матерью жил только Нат. Миссис Куперман была женщиной голосистой, упрямой, вспыльчивой, она сама положила строгие пределы суммам, которые соглашалась принимать от детей, и в суровом молчании горевала о том, что Нат и его старший брат не разговаривали друг с другом.
Когда Нат пришел домой, матери не было. Его комната оказалась прибранной, чистой, пропылесосенной: одежда, обувь, даже мокасины, которые он предпочитал держать под кроватью, были аккуратно убраны в платяной шкаф. Он постоял немного, желая окончательно убедиться, что в квартире никого нет, и начал открывать ящик за ящиком, дверцу за дверцей, переходя с лихорадочной решимостью от комода к комоду, заглядывая в каждый стенной шкаф, обыскивая квартиру с дотошным, продуманным усердием. Руки его неудержимо тряслись. Время от времени Ната обуревало смятение, заставлявшее его разбрасывать вещи, однако эти приступы паники проходили, и он, сделав над собой мучительное усилие, складывал все в прежнем порядке. И все это время лицо Ната никакого воодушевления не выражало — казалось, что он заранее смирился с поражением. Внезапно он обессилел и замер на месте посреди спальни матери. Он с самого начала знал, что ничего не найдет. Во всей квартире была только одна ценная вещь — зимнее пальто матери, да и то она надела уходя.
