Наоми Френкель - Дикий цветок
«Когда ты уже выучишь что-нибудь новенькое?»
День разгорается, солнце восходит между ногами бабки. Является Маймон со скамеечкой в руках. Он тоже одет в пижаму. Садится под смоковницей. Маймон – отец Айши. Он сразу же начинает разговор: Айша хочет покинуть это место, а он ей сказал, что никуда она отсюда не пойдет, а она сказала, что уедет и будет петь на сцене, и ей будет хорошо, а он сказал, что дочь марокканца не будет петь со сцены, а она сказала, что уедет, а он сказал, что не будет этого, а она сказала»… Между ног бабки виден поднятый кулак Маймона, и он кричит:
«Никуда она не поедет».
Бабка поднимает голову и смотрит на открытое окно, откуда доносится хриплое пение Масуды. Масуда – сестра Рахамима, никуда не поедет, ибо у нее на всю щеку коричневое родимое пятно. Вздыхает бабка, слушая пение Масуды, и шепчет:
«Слава богу, она никуда не поедет».
Рахамим видит – через ворота между ног бабки – своего отца. В одной руке у него скамеечка, в другой – маленький столик. Отец тоже одет в пижаму, и тоже садится напротив бабки. Волос у него черный, и борода причесана, несмотря на утро. Отца зовут Йусуф, и бабка – его теща. Отец – отпрыск семьи раввинов и мудрецов. В Марокко отец толковал тайны и читал будущее, и беды, и радости, давал советы, рассказывал новости, был живой газетой общины, и весь его заработок был связан с его мудростью. Когда он проходит мимо бабки, она бормочет, окутанная паром из бака:
«В Марокко он был головой, а здесь стал ногами».
Солнце поднимается все выше и выше, тень от смоковницы становится все меньше и меньше. В баке бабки кипит вода. Махлуф, и Маймон, и отец Иусуф, и бабка молчат, и молчание это доходит между ног бабки до ушей маленького Рахамима. Вдруг отец кричит в открытое окно: «Мазаль, йалла!» Мать выходит во двор и приносит доску для игры в нарды, называемые здесь «шеш-беш», и кубики для бросания. Не поднимая головы, она проходит мимо бабки и кладет доску на столик. Ветер развивает платок на ее голове. Мать Мазаль, женщина, соблюдающая традиции и кошерные правила. Она возвращается молча в дом. Кубики стучат по доске, а тень все больше сокращается, а ветер усиливается и закручивает песок Димоны. И снова отец поворачивает голову к открытому окну:
«Мазаль, йалла!»
«Что ты хочешь?»
«Принеси арак».
«Но нет арака».
«Йалла, Мазаль!»
«Что ты хочешь?»
«Принеси кофе».
«Но нет кофе».
«Йалла, Мазаль!»
«Что ты хочешь?»
«Принеси фисташки».
«Но нет фисташек».
«Йалла, Мазаль!»
«Что ты хочешь?»
«Воду, йа Мазаль, воду!»
Стояли скамеечки против обжигающего солнца Димоны и против ног бабки, между которыми любопытные глазки маленького Рахамима познавали мир. Отец сидел напротив Маймона и бросал кубик на доску. Сидел Махлуф и готовил все тот же урок по ивриту. Вода из стаканов была выпита до последней капли, и Махлуф рассказывал бабке что-то, связанное с Марокко, бабка смотрела на отца, отец – на Маймона и на крону смоковницы, и никто из них не слушал Махлуфа. Слишком жарко в Димоне, чтобы слушать рассказы из прошлого.
Солнце стоит в зените, и нет уже тени под смоковницей, и отец закрывает игральную доску, собирает кубики и уходит в дом. Когда он проходит мимо бабки, она шепчет: «Мудрый Иусуф Бен-Саид, цветок, перемолотый в пыль».
Маймон и Махлуф так же берут свои скамеечки и покидают двор, и между ног бабки видны лишь пустые стаканы на столике отца, и в них поигрывают лучи солнца. От жары и жажды маленький Рахамим заходится в плаче, и бабка сердится:
«И ты тоже что-то хочешь?»
Груды железа виднелись между кривыми ножками старой швейной машины. Под подобием плиты, которую Рахамим соорудил из ржавых железных прутьев, шипел горящий хворост, и он поставил на огонь небольшой лист железа, а на нее поставил кофеварку, чтобы сварить кофе для Адас.
Он смотрел на хворостины, исчезающие в огне, и шептал:
«Бабка пекла лепешки на такой вот плате. Минута, и лепешка готова. Я-то всего лишь варю на этом кофе. Это – кофе? Бабка давила кофейные зерна ногами на медном подносе. Юбка натягивалась на ее ногах, а я ползал вокруг, слушая, как трещат зерна. И какой кофе варила бабка из кофейных бобов, получаемых по норме. Запах кофе распространялся по всему дому. Как-нибудь я расскажу тебе, Адас, о бабке моей всю правду. Есть у нее секрет, который я могу открыть только тебе. Когда я хотел рассказать это Лиоре, она сказала, что ей надоела моя бабка. Но тебе я как-нибудь обязательно расскажу».
Лист железа раскалился, вода в кофеварке кипела, и аромат кофе плыл над грудами хлама. Налил Рахамим дымящийся кофе в маленькие чашечки и одну подал Адас. Хворост под плитой дымил, и огонь постепенно угасал. Рахамим вдыхал аромат кофе, но не пил его, не отрывая взгляда от сгоравшего хвороста. Время от времени еще вспыхивали языки огня, пока совсем не погасли. Адас удивленно смотрела на шлейф света, что блуждал между тенями, отражаясь в блестящей поверхности зеркала.
Когда-нибудь Рахамим еще расскажет ей о секрете своей бабки. Когда-нибудь еще вернется Мойшеле с войны. А, может быть, вообще нет в мире этого «когда-нибудь», и вся надежда на будущее всего лишь мелькнувший и исчезающий среди теней свет.
Рахамим обхватил своей широкой ладонью чашечку кофе, как будто хотел ее раздавить в пальцах. Темные волоски на его руках ощетинились, мышцы лица дрожали, рот чуть искривился, словно бы он чувствовал тяжесть мыслей Адас. Сидели они на скамейке, приделанной к плугу, и молчали. Слышно было лишь воркование голубей. Мастерская Рахамима полна шумных голубей – он их кормит и поит, и они летают под крышей, и садятся на железные груды. Теперь их воркование докатилось до зеркала и смешалось с печалью Адас, и она сошла со скамейки, чтобы отдалиться от зеркала. Рахамим тоже встал и слил остатки кофе в маленькую тачку – этакую «изюминку» среди всего этого хлама. Раньше на ней возили строительный материал. Рахамим заполнил ее землей и посадил в ней ростки «наны» и перца, и вообще растений, из которых готовил острые приправы по рецепту бабки. Днем он выкатывал цветущую тачку перед строением, на солнце, а вечером вкатывал ее назад. Ночью поливал ее кофе, который, по мнению его бабки, хорошее удобрение для растений.
Настала очередь чая – особенного напитка бабки, который очень сладок, и на поверхности его плавают зерна миндаля. Бабка считала этот чай весьма полезным для здоровья. Рахамим срезал с растения на тачке пахучую веточку, расстегнул пуговицу на рубашке Адас, и всунул в отверстие эту веточку, рука его не прикоснулась к ее груди, но глаза жадно тянулись к ее рту. Осторожно, улыбаясь ему, сняла Адас его руку, и он сказал:
«До чего ты добра ко мне».
Много таких добрых ночей провели они в созерцании и покое, пока одна ночь не упала на них тяжким ударом. Лето было нестерпимо жарким, болезнь Амалии усугубилась, война обострилась. Как и в каждый вечер, Адас пришла к дяде Соломону – сменить его у постели тети Амалии. Соломон сидел около ее кровати. Амалия дремала. Ей уже сделали укол наркотика против боли. В открытые окна дул сильный ветер и развевал занавеси. Слабый свет настольной лампы около кровати бросал блики на лицо больной. Ухо Соломона было приклонено к транзистору, лицо было напряжено, в глазах стоял металлический блеск, подбородок заострился. Жестом он указал Адас сесть и не разговаривать. Оба слушали вечерний дневник новостей. Пресс-атташе Армии обороны Израиля сообщал: «Силы Армии атаковали ночью линию египетских укреплений на западному берегу Суэцкого канала, севернее Кантары. Израильские подразделения форсировали канал и овладели большим числом бункеров и укрепленных позиций на протяжении двух километров. Наши силы очистили бункеры от противника и взорвали их. При вторжении были уничтожены более двадцати солдат противника вне бункеров. Еще часть их была погребена при взрывах бункеров. В этой операции погибли четыре солдата Армии обороны Израиля и пятнадцать ранено».
Рука Соломона соскользнула с транзистора. Диктор перешел к другим новостям. Адас и Соломон к ним не прислушивались. Адас повернула голову к окну, за которым сгущались вечерние сумерки, а дядя Соломон говорил, обращаясь к восковому лицу Амалии:
«Но у Мойшеле все в порядке. Все в лучшем порядке!»
Прошло две недели до следующей страшной ночи. Состояние Амалии совсем ухудшилось. У постели ее сидела Адас. В полночь крик Аврума долетел до комнаты Амалии. Под окном свистел Рахамим. Дядя Соломон пришел из своей комнатки сменить Адас. Но когда она собралась уходить, он явно намекнул, чтобы она не вставала с места, стоял перед ней, выпрямившись, с хмурым лицом:
«Мне надо тебе что-то сказать»
«Что-то случилось?»
«Пришло письмо от Мойшеле».
«Тебе?»
«Я хочу, чтобы и ты знала».
Адас не вышла на свист Рахамима и даже не подошла к огсну, намекнуть ему, чтобы оставил ее в покое. В страхе сидела и смотрела на письмо Мойшеле в руках Соломона. Свист Рахамима удалялся и слабел. Соломон ждал до тех пор, пока он совсем не прекратился. Тогда он надел очки, развернул письмо, и негромкий его голос тек вместе с мягким светом настольной лампы, освещающим постель Амалии:
