Сергей Костырко - На пути в Итаку
Нет, я мог бы, если б захотел, продолжить тему с помощью полагающихся для этого «дискурса» слов, например «совок», «совковость», якобы подорвавшая национальные силы, а можно оглянуться и дальше — помянуть крепостничество, татаро-монгольское иго. Только зачем? Тот же «совок» — он что, с неба на нас свалился? Кроме «совка» есть еще одно универсальное слово — «ментальность». Лет пятнадцать назад, когда слово это только входило в моду, я спросил у Наума Коржавина, впервые после отъезда приехавшего в Москву: «Русские в Америке сильно пьют?» И Наум Моисеевич задумался. «Не знаю, — сказал он. — Выпивают, конечно, но пьяниц я не видел. Может, это только вокруг меня?.. Нет, есть! Есть один у нас в Бостоне, мне про него рассказывали. Но сам с ним никогда не сталкивался. Понимаешь, там — некогда. Там русские очень быстро привыкают считать время и деньги. А вот так, чтобы после работы где-то собираться компанией и идти в ресторан?.. Да нет, как-то не заведено». И что ж это за ментальность, спрашивается, такая, что меняется кардинально при пересечении границы? Ну ладно, это эмпирика. Впечатления одного человека для обобщений недостаточно. А если с высоты, так сказать, птичьего полета? Можно, например, прикинуть вклад этнических русских в науку, промышленность и культуру США в XX веке — ученых, авиаконструкторов, юристов, философов, музыкантов, актеров, писателей — и ахнуть: ничего себе! Совершенно американский менталитет демонстрировали.
Глядя на сегодняшних эмигрантов, трудно избавиться от ощущения, что люди, сознательно или бессознательно, устраивают себе что-то вроде тотальной провокации — ставят себя в экстремальные условия, когда сама ситуация требует выложиться до конца и хочешь не хочешь, но обрести наконец то, о чем мечтал, — достаток (по нашим, разумеется, меркам), внутреннюю независимость, наконец, возможность нежиться раз в год в мифических для русского уха «Канарах». Но вот сегодня как раз там, на этих самых «Канарах» (курортной Испании, Турции, Греции, Тунисе и т. д.), и сходятся лоб в лоб две эти породы новых русских. Те, которые землю тамошнюю зубами роют, отвоевывая себе место в устроенной комфортной жизни Европы, и те, которые приехали сюда отдыхать и которые, в свою очередь, воспринимаются нелегалом уже как органическая часть вожделенного для них «порядка жизни». Потому как для русского нелегала уже нет разницы между немцем, поляком, русским, когда они живут в одном отеле как туристы и утром говорят друг другу «монинг» у лифта. И русские, которые проезжают в арендованных «вольво» и «тойотах» мимо нелегалов-соотечественников, долбящих асфальт, не обязательно бандиты или чиновники-казнокрады. Это, в основной своей массе, те, кто научился жить и зарабатывать дома, в России. И, как заметил я еще в Испании, когда рассказывал соотечественникам в отеле про наших нелегалов, а те слушали меня как Шахразаду, русских-нелегалов русские-отдыхающие практически не видят. И это — никуда не денешься — нормально. Потому что в Европу они вошли не с черного хода и в этой ситуации они, то есть русские, отдыхающие на Крите, Турции, Испании и т. д., представляют вполне органичную часть европейской жизни. Как минимум на две недели своего тура.
Не берусь здесь кого-либо осуждать или жалеть. Не мое это дело. Мне интересно было просто рассматривать сегодняшний вариант старинного русского вопроса, занимавшего умы писателей и мыслителей не одно столетие: «Кто мы в Европе?»
В поисках Египта
(Экскурсия из Хургады в Каир)
…И не надо напрягать глаза, не надо изо всех сил всматриваться куда-то в непостижимую даль чужих времен и культур. На самом деле все перед вами. Единственное усилие, которое необходимо, — это избавиться от заготовленного трепета. Видеть то, что видите. Египетские пирамиды, например.
Которые, правда, вам покажут только к вечеру. Сначала будет Каир.
Из окна автобуса.
После шестичасовой езды из Хургады по Аравийской пусты-не, слегка замусоренной столбами, нефтяными цистернами и котлованами будущих отелей на голых и абсолютно безлюдных (за все время пути от силы десять-пятнадцать человеческих фигурок) берегах Красного моря, первым сильным впечатлением от Каира будет его бесконечность и перенаселенность, потоки людей, которые не вмещают тротуары. Никто не знает, сколько здесь жителей (официально — 17 миллионов, неофициально — около 20). Многоярусные автомобильные развязки запружены машинами, переползающими из одной пробки в другую. Горизонт образуют вспухшие в бледно-голубом мглистом небе бурые кварталы спекшихся в единую массу домов, его изломанная линия членится куполами и минаретами мечетей. Ну а перед глазами, за стеклом, — обшарпанные стены, сохнущее на балконах белье, пальмы, витрины, ослики с тележками, арабские письмена на вывесках. Очередная эстакада, как встречный поток воздуха, возносит автобус над районом грузных многоэтажных домов с редкими окнами, жилых, но как бы недостроенных — из плоских крыш торчат бетонные столбы с метелками арматурных хлыстиков. Меж домов угрюмые улочки-щели и пустыри. На расчищенных от мусора латках зеленой травы пасутся коровы и козы.
Гигантский, косматый, восточный город.
И уже не надо привыкать к естественности, с какой городские мужчины носят джаляби, а женщины — мусульманские платочки; к руинообразности даже недавно построенных кварталов, неимоверному количеству мусора во дворах и на пустырях, рождающему странное ощущение — если не уюта, то домашности. Один раз пережив это — в Стамбуле или Сусе, — в Каире вы как дома.
Ну и где же собственно Египет?
Эстакады, минареты, джинсы, джаляби, восточные благовония в холле отеля, смрад помоек и легкий аромат мочи на периферийных улочках. Чем египетский Каир отличается от Туниса или Танжера?
Не торопитесь.
Египет начнется раньше, чем вы ожидаете. Во время вашей первой остановки — в Национальном музее. По своему невежеству я готовился перетерпеть его как обязательный пункт экскурсионного протокола — и очень кстати.
Ничего похожего на типовой — с картами, диорамами, схемами полезных ископаемых и проч. — историко-краеведческий музей. Поднявшись по ступеням центрального входа, пройдя сквозь электронные щупы контроля, я вступил в Древний Египет. Здание заселено каменными фараонами, их женами, жрецами, писцами, домочадцами, слугами, просто знатными горожанами в окружении их вещей, живописи, папирусов. Это Египет сокровенный — каменные обитатели его в большинстве своем подняты из тьмы усыпальниц и погребальных камер (сакрабов). Египет, который скульпторы ваяли четыре тысячелетия с натуры. Пантеон древностей? Реконструкция канувших в историю цивилизаций? Да. Но только отчасти. Египетский скульптор работал не для выставочного зала, не для городской площади и даже не для храма — созданное им, как правило, замуровывалось вместе с покойным. Оно — не для людских глаз, оно — для вечности. Предельно упрощая содержание египетского погребального ритуала, можно сказать, что если телесную вечность человека должно было обеспечить бальзамирование, то духовную — его скульптурное изображение. И потому, стремясь к портретному сходству, художник воплощал еще и, так сказать, идею оригинала — и как индивидуума, и как члена сообщества (то есть идею фараона, писца, месильщицы теста и т. д.), и как Человека вообще. Иными словами, перед нами художественный код египетского мироощущения и миропонимания, который уже сам по себе — величайшее произведение искусства.
Профессиональная изощренность скульптора сочетается здесь с тем, что по первому впечатлению вы примете за архаичность древнего искусства. Но в этой «египетской архаичности» вы не обнаружите примитивизма.
Вот парная скульптура мужчины и женщины, своей монументальностью и обобщенностью напоминающая каменных идолов, и скульптором тщательно проработаны индивидуальные черты лица, так же как и анатомия, вплоть до пениса и женского лобка. Последние, кстати, поражают отсутствием сексуального. Для описания чувств, которые вы испытываете, рассматривая эти скульптуры, даже слово «целомудренно» нелепо — это явления другого ряда. (Потом, вернувшись в Москву, я прочитал перевод древнеегипетского текста: «Когда ночное Солнце проводит ночь на храмовых землях, / тогда соитие не дозволяется. / Когда же небо светлеет, / тогда созидающей воле дается свободный путь, тогда он (Ра) (снова) царствует над всеми фаллосами и вагинами». То есть только созидающей воле Солнечного бога подчиняется все, что связано с ростом и развитием жизни. Воля человека тут ни при чем.)
Нет, разумеется, есть в музее историческая экзотика, скажем, золото саркофагов, погребальные ковчеги и ковчежцы, луки, колесницы. Это интересно. Но завораживает другое — само усилие художника, противостоящего распылению, исчезновению жизни, воплощенной в этих людях. Противостоящего смерти. И усилие отнюдь не безнадежное — нам внятен язык, на котором говорят с нами из как бы канувших в никуда тысячелетий. Сошлюсь хотя бы на скульптурное изображение Нефертити, повторив многажды сказанное до меня: сколько бы фотоизображений мы ни видели, но та, как бы не законченная скульптором голова, что хранится в Каирском музее, будет для нас впервые. Ожидаемое и неожиданное переживание первозданности. Грубый серый камень, излучающий тепло и нежность почти совершенной женской красоты. Загадочное явление — скульптура, которая, похоже, способна опровергнуть неопровержимый постулат эстетики: вечной, на все времена, может быть только идея красоты и не может быть ее абсолютного материального воплощения. Но вот оно, воплощение это, — передо мной. Я стою и смотрю, переживая — не скажу, потрясение — некое душевное стеснение, которому не мешают посторонние мысли про стекло, которым она закрыта и которое отражает зал, и потому снимка хорошего не получится, и про то, что хорошо бы до посадки в автобус купить где-то минеральной воды — в горле пересохло, и при этом ощущаю, почти физически, как ласка этой красоты, вошедшая в тебя властно и вкрадчиво, разворачивается внутри, обретая собственную жизнь, как она подсвечивает изнутри все, что я вижу сейчас, спускаясь с крыльца музея, разглядывая куст папируса в каменном прудике, поднимаясь по ступеням в салон экскурсионного автобуса. Как музыка в наушниках от плеера. Красивая женщина?.. Да. Конечно… Но не только. Что-то еще как бы стронулось изнутри — мощное и высвобождающее. Как осознание — не умом, другим чем-то — нежности и ласки жизни, явленной нам в красоте женщины. И стыда за собственное внутреннее безволие и опущенность в отношениях с жизнью.
