Ален Боске - Русская мать
Так что, видимо, суждено мне умереть за Гавайи и калифорнийские апельсинчики. Та еще смерть. Надеть бы, думаю, гражданское тряпье, наладить грузовичок - и шпарить через мексиканскую границу к Аризоне. Наверняка это раз плюнуть. Янки и в голову не приходит, что можно дезертировать. И то сказать, идиоты. А я два года назад мотался из Тараскона в Пор-Вандр, как раз подучился для Сальвадора и Никарагуа. Дело, я думаю, найдется для водилы-любителя вроде меня, перевозить оружие или, извини, желтую лихорадку с серо-буро-малиновым сифилисом! В свои двадцать три, мамочка дорогая, в аду я уже побывал, даже успел там освоиться. Посмотрюсь в зеркало - эх, так бы и дал по себе очередь! Сейчас вот, чтобы не думать о вас с отцом, пойду выпью пару банок теплого пива и запью стаканчиком "зомби". Это коктейль такой с ромом, примешь - тут же вырубишься. Если протрезвею, наверняка напортачу с рентгеном в госпитале: челюсть Джонса припишу Смиту, а легкое Фэрроу - Уильямсу. Отправлю на тот свет сразу четверых - и глазом не моргну. А за ними и сам отправлюсь.
Пишу тебе, чтобы излить душу. А выливается, кажется, тошнотворный утробный гной, почище гнилья в братской могиле. Имею право поделиться с матерью. Вот и получай свою долю мерзости, отчаянья и страха. В Сан-Франциско спокойно, как в могиле. Все дышит саваном, гробом и тайными похоронами. Солдатики чешут по асфальту в последний путь. А горизонт в тумане низок и лжив: добро, мол, пожаловать на смерть. Нас пять тысяч, прибыли с Тихого океана. Отбудем - туда или еще куда. Друг с другом не говорим, вместо этого всю дорогу жуем и жуем хот-доги. Что ж, котлета как котлета. И мы скоро будем такой же. Только не чистенькой и питательной. Так что, видишь, не так уж эта "вся правда" и хороша. Раньше-то я чувства свои прятал, а тебе выдавал полную безмятежность, чтоб не приставала со слезами и просьбами. А теперь вот из духа противоречия режу правду-матку. Я ведь весь в тебя, я тоже с заскоками. Ты, к примеру, раскисаешь, а я отчаиваюсь, сомневаюсь и паникую. Если в этом 42-м не погибну, то состарюсь по крайней мере лет на двадцать пять. Очень тебя, мамочка, люблю и ненавижу за то, что не все могу тебе сказать".
Я перечел письмо и решил кое-что исправить, смягчить некоторые грубости. А потом вообще раздумал и не послал. Написал другое, оно, по-моему, больше тебе подходило. Этакий сладенький киселик:
"Дорогая мамочка!
Работаю в госпитале. Читаю книги раненым солдатам и офицерам. Они в отпуске, вернулись с Тихого океана. Большинство ранены легко. Свободного времени у меня достаточно. Сегодня прекрасный солнечный день, и я гуляю в самом красивом на свете городе. Удивительно гармоничное сочетание сиреневых и зеленых домиков, стоящих как бы друг на друге, ступеньками. Вид с гор головокружительный, все как на ладони. Порт с серыми кораблями, склады с какими-то грудами и штабелями в беспорядочном движении, тихая ровная гавань, пирс, похожий на жирафа, легшего, чтобы взобрались на него и понеслись к северным островам и берегам, рыже-коричневым, в синюю крапинку, растерзанным, горячечным при океане-повелителе, то ясно-тихом, то мутно-гневном. Глаза мои, и на Маркет-стрит, и на Телеграф-хилл, тоже смотрят куда-то вдаль, в другие берега и времена. Представлю себя то в Пекине, то в Гонконге, век уже не имеет значения. Тут же забегу в библиотеку, почитаю изречения древних китайских философов и воспряну духом. Война не вечна, не то что старый трамвайчик, ползущий по Пауэлл-стрит, и звенящий, как трудолюбивая стрекоза, и словно зовущий пассажиров на помощь на конечной станции, чтобы повернуть и ползти вниз. Будем как восточные мудрецы. Найдем во всем смысл. Очень нежно думаю о вас с папой, и ты это знаешь. Уверен, еще до весны успею заскочить к вам повидаться. Заранее радуюсь предстоящему счастью".
Париж, апрель 1975
- Всем прекрасным в моей ужасной жизни я обязана тебе.
- Смотри, какие пышные розы. А лепестки, обрати внимание, внутри красные, а к краям переходят в желтизну. Здесь, в Багатель, все розы такие диковинные.
- Да, сыночка, ах, как хорошо все забыть и смотреть на цветы. Только память не дает покоя.
- А правда, каштановые почки, когда лопнут, похожи на лягушачьи лапки?
- Твой Париж - гадость.
- Что ж, прошлое в твои годы приятней будущего. Ты по-своему права.
- Скажи еще, что я старая дура! Ты со своей женушкой заодно. Ждете не дождетесь моей смерти. Сразу вздохнете свободно!
- А правда, французский сад... Правда, французский сад похож на стриженого пуделя?
- Пудель-шмудель, плевать мне на все.
- Ты сегодня немножко нервная. Может, выпьешь лекарство?
- От твоего лекарства только спать хочется. Нет уж, отосплюсь в могиле, благо пора. Да нет, какое пора, уж и сроки все прошли. Зажилась я, всем давно в тягость. Надо было и мне за отцом отправиться. А то ты почти и не плакал. Хотя и над двумя мертвецами не плакал бы. Хоть ко мне-то на похороны придешь? К нему ведь не пришел.
- В сотый раз говорю, болен был. Даже рецепт тебе показал.
- Рецепт тебе за сто франков хоть какой сочинят.
- Дивный сад. Ну разве я не прав?
- Прав, прав. Беда в том, что ты всегда прав.
- Значит, мир?
- Какой может быть мир в моем разбитом сердце? Ты хоть сам понимаешь, что говоришь?
- А правда, хорошо смотрятся тритумы с газаниями?
- Три... - что?.. Все-то ты знаешь. С тобой просто невозможно разговаривать. И чего только нет в твоей голове. А в сердце пусто, в сердце хоть шаром покати. Все голова, голова... А мамочка тебе всегда говорила живи не головой, а сердцем.
- Может, вернемся?
- Конечно, как не по тебе, сразу - вернемся. Знаю я тебя.
- Если я тебя сегодня раздражаю, можем перенести прогулку.
- Подумаешь, прокатил на такси и считаешь, заткнул мне рот?
- Давай не будем переходить на личности.
- А про птичек и рыбок мне не интересно.
- Но ты же любишь природу.
- Я уж теперь и сама не знаю, что люблю, а что нет. Совсем распадаюсь, и ты тут, сам видишь, ничем не можешь помочь.
- В следующий раз сходим с тобой в Сад Шекспира. Представляешь, один англичанин назвал все эти цветы и деревья именами из шекспировских пьес. А растения свои привез отовсюду - из Японии, Индии, с Суматры. Собрал целый сад, купил землю. Потом подарил Парижу.
- Боже, назвать сирень как пьесу! Дурак, интеллигент.
- Я тоже в своем роде интеллигент.
- Может, ты еще и Шекспир? А впрочем, кто ж еще! Только и знаешь, что строчишь свои книжки.
- Спасибо... Может, пройдешься по саду одна?
- Чтобы не несла околесицу? Ты очень любезен.
- Боже, как с тобой трудно!
- А тебе подавай мать молчунью, чтоб молчала как рыба. Дудки! Тут вы с женушкой просчитались.
- Да мы просто мечтаем, чтобы тебе было хорошо.
- Знаешь что, от этого "мы" меня рвет.
- Ты всегда злилась, что мы живем дружно.
- Только на людях!
- А ты никогда не могла смириться, чтобы кто-то в семье был счастлив не спросясь тебя. Вечно ищешь соринку в чужом глазу, а в своем бревна не видишь. По-твоему, выходит, одна ты совсем без греха?
- Ночью, сыночка, я...
- Не надо, не разжалобишь.
- Да выслушай ты... Ворочаюсь с боку на бок. Ругаю себя, что была плохой женой и плохой матерью. Ем себя поедом.
- Не впадай в другую крайность.
- Но я же русский человек.
- Нашла, чем гордиться.
- Тобой, что ли, с женушкой гордиться? Холодные, расчетливые люди.
- В Париже жить непросто. Не могу я себе позволить все эти - души прекрасные порывы.
- А твоя женушка и рада совсем засушить тебя. Сухари вы оба.
- Твои преувеличения просто смешны.
- Проводи-ка меня лучше к фонтану. Солнце вон в тех кустиках словно танцует.
- Это рододендроны. А пионы не цветут еще, запоздали.
- Расскажи, о чем там твоя последняя книга?
- Так, вымысел. Современный антигерой. Хочет найти себе дело, а ничего достойного не видит.
- У тебя всё - сплошная сушь.
- Может, это у меня самозащита.
- А женушка твоя...
- Давай о ней не будем. Я женился двадцать один год назад. Пора бы тебе, кажется, смириться.
- В наше время развестись - раз плюнуть.
- Разводиться нам нет надобности. Мы отличная пара.
- Тебя погубит гордыня. Всю жизнь тебе это твердила. И в школе всегда лез в отличники. А если кто-то оказывался лучше тебя, ты потом неделю не ел.
- Прошлое можно искажать до бесконечности.
- Говоришь, чтобы оправдаться, что не приехал на папины похороны. Ты первый со своим больным воображением все искажаешь. Скоро скажешь, что не хоронил папу, потому что тебя взяли в заложники террористы.
- Больное воображение не у меня, а у тебя. И если я виноват, то ты тоже не без греха. Я тебя не виню, я просто говорю. Ты бросила своего собственного отца в Ла-Панне в сороковом, и четыре года спустя он погиб в товарняке, как скот. И никто из нас тебе этого не простил, слышишь, никто: ни отец мой, ни Арман, ни Матильда.
